Маза, не способная долго злиться, сказала, оправдываясь:
— Ты смеялась, я видела!
И продолжала хлебать холодный суп, стоя с тарелкой в руках.
Гизола чувствовала себя совершенно измотанной — без сил было не только тело, но и душа.
Но Маза все нудела:
— Я тут зря горло драть не собираюсь. Мне с тобою возиться некогда.
— Ну не возитесь! Я что, поспать не могу? Не хочу работать. Мне ведь все равно возвращаться в Радду? Чего вы над душой стоите?
Ей казалось, она не спала, и следующие слова Мазы ее удивили:
— Так если хозяин решил тебя отослать, ты мне дерзить будешь?
И Маза замахнулась, будто собираясь съездить ее ложкой по лбу, по вместо этого облизала ложку с обеих сторон. В глубине души Маза жалела Гизолу, и ей было жалко с ней расставаться. Она ушла обратно на кухню.
У Гизолы от ее слов поднялось настроение, и она встала. Стоя в одной рубашке, сплела гирлянду из искусственных цветов и кусочков проволоки, к которой в прошлом году подвязывали виноград. Потом убрала ее в комод, где хранила обрезки цветной бумаги, коробочки из-под мыла, ворох лент и полосок материи — порой она развлекалась тем, что раскладывала их на подоконнике, куда прилетали голубь с голубкой и били в стекло клювом, клянча кукурузные зерна или хлебные крошки, не переводившиеся на дне кармана ее передника.
Есть она тоже не захотела ни в какую, хотя Маза отрезала ей ломоть хлеба.
— Святым духом питаешься? А как приспичит, трескаешь за обе щеки.
Девушка приподняла крышку мучного ларя и сунула голову внутрь, вдыхая кислый запах дрожжевого теста, раскрывшегося по насечкам, сделанным Мазой крест-накрест тупой стороной ножа.
И пошла в поле, громко распевая — вся в мыслях о своих лентах и душистых коробочках.
Там, где трава была гуще, приходилось повозиться. Зато с низкой и редкой она расправлялась одним взмахом серпа, изредка вытирая об юбку мокрые от росы руки. Вид плотных посадок кукурузы ее радовал, и она выкладывала наверх стебли покрасивее, чтобы скормить их телятам с рук. Те с удовольствием съедали лакомство и вылизывали ладони и запястья, мотая головами и закрепленными на рогах пенями.
Какое чавканье стояло в тишине хлева! Как пили они из полной до краев бадьи! С каждым глотком вода так и убывала! И, наконец, как, оторвавшись от кормушек, они отворачивались, всасывали, ворочая языком, воздух и долго выдыхали потом через ноздри, вытянув шею вверх так, что рот открывался сам собой.
На этот раз она вдруг расплакалась и, хлопнув дверью что было сил, побежала к бабушке.
Гизола вела себя далеко не так примерно, как раньше. Ей, тщеславной и своевольной, хотелось жить по-своему.