Она улыбнулась и, не отвечая, прибавила шаг.
Пьетро дождался, пока она первой выйдет на площадь. Потом с таким видом, будто поджидает кого-то, медленно двинулся в ту же сторону. Там никого не было! Только собака с выгнутым дугой костлявым хребтом — и та убежала.
Он посмотрел вдоль улицы Грассина, на блекло-зеленый, выцветший холм весь в оливковых рощах, между которыми торчали тут и там тонкие кипарисы.
Из-за угла показался трамвай, и он в него сел. Когда он поднял глаза, он был уже во Флоренции, на набережной, почти сразу за Баррьера Аретина и оттуда видны были все колокольни разом.
Порой Пьетро в растроганности думал: «Даже если бы она поступила бесчестно, чтобы не голодать, я не мог бы этим воспользоваться. Я бы оплакивал ее. Помог бы ей стать другой. Чтобы потом кто-нибудь еще смог уважать ее и на ней жениться. Но она бы мне сразу сказала. Зачем бы ей скрывать?»
Потом его бросало в другую крайность, и она виделась ему чудом чистоты. Тогда он терзался от ревности и плакал: «Она должна быть моей! Я хочу ее любить! Что в этом такого?» Разве не в этом, в конце концов, состоял его долг? Но где и как можно устроиться лучше, чем в отцовском доме? Гизола говорила:
— Он богат, все зависит от него. Но он, конечно, не захочет.
Когда Пьетро, вернувшись из Флоренции, объявил отцу, что влюблен в Гизолу и с его согласия женится на ней, Доменико даже не ответил, но словно остервенел — как лиса, когда у нее в норе поджигают солому.
Об экзаменах они оба говорить не стали. Пьетро — чтобы скрыть, как обстоят дела, а Доменико — в надежде, что сын так о них и забудет, и еле сдерживаясь, чтобы не треснуть его об стену, как подушку.
Пьетро возвращался из долгих, одиноких походов по полям, где даже у воздуха спрашивал совета. Иногда ему казалось невероятным, чтобы Гизола кого-нибудь любила — это осквернило бы ее красоту. Нет, это он ревнив без причины!
А иногда он говорил себе: «Неужели я в Сиене? Она какая-то другая. Ну конечно, небо стало голубее, раньше оно таким не было». Он заметил, что летом ближе к вечеру Пьяцца-дель-Кампо еще сияет отблесками полудня — слабым теплым светом вроде фонарного, который освещает лишь саму площадь, тогда как идущие по ней люди, овеянные невыразимой тишиной, кажутся персонажами далекого прошлого.
«Когда здесь будет Гизола, я расскажу ей, что чувствую».
Каждое утро он просыпался со вздохом. И как ясно помнились эти сны!
Но жить без Гизолы он не мог, и где-то к середине августа решил съездить за ней и отвезти в Радду, чтобы она пожила там, пока они не поженятся — год, самое большее полтора. Почему бы отцу не дать согласие? Да и спокойней ему будет, если Гизола будет в Радде.