— Присаживайтесь.
Они отвечали, как всегда:
— Не хотим вас стеснять, хозяйка.
— Садитесь, говорю вам.
Анна следила, чтобы ей оказывали должное уважение, но притом искренне любила этих женщин.
Гизола, серьезная и внимательная, стояла позади всех — и Пьетро, которому надо было учиться, взглянул на пробор в ее волосах, уложенных на манер дратвы, небрежно намотанной на шпулю, и больше не обращал на нее внимания, пока мама не велела ей принести из другой комнаты клубок. Она тут же повиновалась, как большая марионетка. Потом села в уголке, поставив ноги на перекладину стула и не сводя глаз с хозяйкиного рукоделья.
Заметив это, Анна слегка откинулась на канапе, приподняла руки и сказала:
— Вот. Держим крючок вот так, потом подцепляем нитку… заводим вот сюда… и вытягиваем. Все очень просто.
Орсола с красным от прожилок носом, воскликнула, ничего не поняв:
— Какая ж вы умелица!
Маза повернулась к внучке:
— Небось, хотела бы научиться?
Тогда Орсола, почесав голову спицей, заметила:
— Гизола молодая, у нее пальчики послушные. У нас-то уже не гнутся.
— Да и зрение не то, — добавила та, что видела хуже всех — Аделе.
— Да что мы умеем? Похлебку мужу сварить — и то кое-как.
Все засмеялись, а Маза воскликнула:
— Вы посмотрите, какие у хозяйки нежные пальчики! Прямо не верится!
Анна отложила рукоделье и, покраснев, вытянула руку над столом, поближе к свету. Дала рассмотреть ее с обеих сторон. Рука была маленькая и пухлая, с короткими широкими ноготками.
Пьетро слушал их, но ему чудилось — все вокруг происходит, точно во сне. И матери, когда она к нему обращалась, приходилось по два-три раза повторять одно и то же:
— Да что ж ты такой рассеянный? Ты же слышишь, что тебе говорят!
Но он, скованный какой-то странной тревогой, боялся отвечать. Только пересел со стула на канапе, не в силах очнуться от ставшего уже привычным испуга. Эта отстраненность затягивала, и от нее ему порой становилось хорошо и жутко. Наконец он задремал, уронив голову на колени. По знаку хозяйки Гизола приблизилась и легонько ткнула его в руку спицей, чтобы он встряхнулся. Пьетро, с головой ушедший в свою искореженную пропасть, поначалу не шевельнулся. Потом, не поднимая глаз, стукнул ее. Теперь Гизола стала частью грубой реальности, которая была слабей его отчужденности. С острой болью он почувствовал эту разницу.
— Ты мне сделала больно!
Его лицо утратило спокойствие, побелело и осунулось, и, боясь, что он расплачется, Анна отослала крестьянку раньше обычного. Испуганная и почти обиженная, Гизола тут же выскользнула за дверь.