— Не хочу даже думать о том, куда именно и с какой целью он водил на прогулки эту тварь, — пробурчала Ульрика, по-прежнему стараясь держаться так, чтобы между ней и собакой находилась я.
— Не знаю, я почему-то уверен, что у Мышки добрый нрав, — с сомнением протянул Фрей, нагнулся и потрепал ее по загривку, от чего собака закатила глаза и издала радостный визг. — Ведь, можно сказать, ее воспитал отец Чериар. Именно он проводил с ней львиную часть времени. Именно он с ней разговаривал и рассказывал про добро и зло.
— Рассказывал про добро и зло? — недоверчиво переспросила я, насмешливо вскинув брови.
Я никогда не жаловалась на воображение, но представить эту картину при всем желании не могла. Искалеченный священник, знающий, что остаток своих дней проведет в плену у чудовища и никогда больше не увидит солнца, рассказывал о добре и зле неведомой твари, увидеть которую при всем желании не мог.
— Отец Чериар был очень добрым человеком, — с горестным вздохом сказал Фрей, угадав мои сомнения, и подчеркнул свое мнение: — Очень добрым. Без всяких преувеличений. Я знал его всего ничего, но я уверен в этом. Он словно озарил для меня этот проклятый сырой подвал. Да что там, он пожертвовал своей жизнью ради нас. Когда отец Чериар услышал про то, что герпентол получил в свои руки новую жертву, то сказал, что больше медлить нельзя. А затем…
Фрей запнулся и замолчал. На его глазах сверкали крупные слезы. Видимо, ему действительно было нелегко вспоминать последние минуты жизни священника, хоть их и связывало столь недолгое знакомство.
— Отец Чериар сказал, что даст мне силу, — наконец, почти беззвучно продолжил Фрей. Я скорее читала его слова по губам, чем слышала их. — И начал молиться. Он просил Атириса, верховного нашего бога, положить конец этому безобразию и остановить смерти невинных. Сказал, что отдает свою жизнь и надежду на перерождение во имя этого. И чем дольше я слушал речь отца Чериара, тем спокойнее у меня становилось на душе. Я по-прежнему не видел его, этого искалеченного несчастного старика, но ощущал, как в моей душе пробуждается некое чувство, равного которому я прежде не испытывал. Это был не слепой гнев и не унижающая жалость. Это было… Я не знаю, как описать. Ярость, желание уничтожить гадину, стереть ее с лика земли. А потом я увидел…
Последнее слово Фрей произнес с особенным придыханием. Его лицо окаменело, лишь глаза сверкали, словно в прорезях маски. Они горели непонятным для меня огнем, придавая всему облику простого и бесхитростного деревенского парня ошеломляющее величие. Мне невольно захотелось броситься перед ним на колени, моля о пощаде. И лишь неимоверным усилием юли я осталась сидеть на том же трухлявом пеньке.