– Ну?! – Дрозд с Лютенем заинтересованно переглянулись. – И собирались, и что с того?
– Ох, лю-уди, – Шафиров покачал головой, плоское лицо его искривила жестокая усмешка. – Так нам ведь завтра не в караул, не нести сторожу. Вот и полакомились бы – и рябиной… и девками. Они ведь не все пойдут – трое только. Как раз на нас троих. А девки красивые, ядреные, сами видели – кровь с молоком, якши!
Прищелкнув языком, татарин долил остатки браги и, подмигнув собутыльникам, спросил:
– Разве справедливо, когда у одних – красные девы, а у других – ничего?
– Знамо, несправедливо, – согласно протянул Дрозд. – Да ведь боязно: узнают – казнят! Девки-то молчать не будут.
– А мы сделаем так, чтоб замолчали. Навсегда, – тихо промолвил Шафиров. – Потом все на людоедов свалим – мол, они.
– Не поверят!
– Поверят! Почему нет? Людоеды казакам головы оттяпали… и мы девкам оттяпаем. После того, как…
– Верно! – Лютень Кабаков охотно подхватил идею. – Хорошо придумал, Исфак!
– Хорошо, да не очень. – Опасливо ежась, Карасев допил брагу. – А вдруг да увидит кто?
– Не увидит, – ухмыльнулся белобрысый. – Я продумал все. Завтра мы совсем в другое место отпросимся, пойдем в березняк, бересты на туеса нарвать. Пройдем, чтоб все видели… а уж оттуда, тихонечко – к рябинам да к девкам… Все хорошо сладим, ага! Только потом надо… ну, чтоб кровищи поболе было. Как там у людоедов!..
– Славно! – Лютень азартно потер руки. – Ну и славно же! Ужо душеньку-то потешу, ух!
Взгляд его маленьких, вспыхнувших лютым огнем глазок вдруг сделался таким диким и страшным, что невольно отпрянул не только трусоватый Дрозд, но и сам придумщик всего дела – татарин Исфак. Правда, быстро со своим испугом справился и еще больше подлил масла в огонь:
– Поймите ж вы: никто ничего не узнает, а мы потешимся. Неужель ты, Дрозд, бабу не хошь?
– Да хочу!
– А ты, Лютень?
– Ох, сказал бы я…
Если б плешивый сказал сейчас, чего он на самом деле хочет, скорее всего, слабый душонкою Карасев Дрозд отказался бы напрочь от всего этого дела, перебился бы как-нибудь и без баб, впервой ли? Догоняя с приятелями струги молодшего атамана, Лютень не только о златом идоле думал, но и кое о чем другом. Знал уже хорошо, что место палача в ватаге Ивана Еремеева давно пустует, и вот это-ту немалую должность Кабаков и надеялся занять – ибо кому еще-то? Разве ж тут такие мастера есть, чтоб кнутом могли, ежели надо, враз перешибить человеку хребет, а ежели не надобно – то просто так постегать, до крови, до утробного крика, до губ искусанных? Крики, боль, страх – вот что притягивало Лютеня издавна, вот что манило, вот в чем он был мастак. Вот и в ватаге хотел так же… да не понадобился, за что, оправдывая свое прозвище, и затаил на молодого атамана самую лютую злобу, такую, что сводило скулы да хотелось все вокруг крушить и бить, бить, бить! Так, чтобы на разрыв кожу… до хребта!