— Это вроде как собственный садок у тебя в океане?
— Конечно… Ты координаты не запомнил? Тогда могу быть спокойным за лангустов: в садок ко мне не заберешься…
— Что ты, Капитан, я и моря-то ни разу не видал.
— Выйдешь послезавтра из «зоны» и катай в Одессу.
— А что, и поеду. За два-то года этой жизни можно себе и море позволить…
Да, послезавтра Широков выйдет отсюда и многое сможет себе позволить. И мне вдруг так захотелось просто войти в лес, упасть в траву и бездумно смотреть, как близко от лица спешит по делам своим рыжий-рыжий муравей…
Простились мы утром, А выпускали его в двенадцать часов, мне же предстояло идти на работу.
— Напишу, Капитан, — сказал Широков, — что и как, словом… И ты пиши. Адрес я оставил. Говорят, Верка приехала, ждет меня на вахте. Ну, значит, иди… Вон строятся наши уже…
Так ушел из «зоны» Иван Широков. Потом написал мне письмо, все у него в новой жизни сладилось, но это было уже потом, а пока сразу после его освобождения майор Загладин объявил, что теперь старшим дневальным буду я. Это ставило меня в несколько привилегированное положение и одновременно усложняло существование… Но против решения Загладина не возражал, потому как он сам меня об этом просил: помогать мне, мол, будешь, Волков…
Я ждал свидания с Галкой, ждал от нее телеграмму с датой приезда. По моим расчетам, она уже получила письмо, день-два на переговоры в школе о замене на уроках, значит, дня через три будет телеграмма, сутки на дорогу, полетит, конечно, самолетом, и… О дальнейшем старался не думать, но с заключенным, выполнявшим обязанности коменданта гостиницы, расположенной в «зоне», условился о том, что он будет держать для меня, вернее для нас с Галкой, самую лучшую комнату.
Вообще, это разумная мысль разрешать людям, изолированным от общества, от мира, в котором они родились, выросли и существовали, разрешать им такие свидания с родными.
Бывало так, что строго выверенный в многочисленных специальных трактатах, посвященных совершенствованию пенитенциарной системы, рациональный мир колонии, где человек в определенный момент вдруг утрачивал личность и ощущал себя частью большого и ритмично функционирующего организма, этот мир неожиданно вступал в конфликт с внезапно возникшим у индивида желанием неким образом проявить себя, осознать через конкретные поступки свое обособленное существование, протекающее независимо от того времени и пространства, в которых движется остальная колония. Это чувство, я назвал бы его антисоциальным психозом, на моих глазах приходило к некоторым заключенным, и каждый из них реагировал на него сообразно интеллекту и психике. Иной затевал драку, другой беспричинно оскорблял воспитателя и отправлялся в изолятор, третий объявлял забастовку и переставал выходить на работу, четвертый отказался от пищи, пятый… Словом, особого выбора не было, условия не позволяли, но чудили многие.