По крайней мере, то, что от него к тому времени останется.
Куизль улегся на грязный пол, закрыл глаза и стал готовиться к долгому путешествию в мир страданий. Ясно было, что если он признается, то ему светит по меньшей мере колесование. Прежде его, возможно, повесят, затем вспорют живот и вынут внутренности.
Взгляд Якоба заскользил по стенам камеры, сплошь испещренным именами множества заключенных, молитвами или проклятиями, нацарапанными на досках. Стражник неплотно закрыл окошко в двери, и тонкая полоса света падала на каракули отчаявшихся узников. В каждой надписи жила своя душа, своя история; каждая строчка свидетельствовала о жизни, оборвавшейся, вероятно, слишком рано и в нечеловеческих муках. Взгляд палача замер в одной точке, на одинокой строке. Кто-то вырезал ее глубоко в дереве – видимо, ножом.
Жнецу тому прозванье – Смерть…
Куизль нахмурился. Странно было читать эти слова именно здесь. Так начиналась всего лишь старая и глупая солдатская песня, но палачу она могла рассказать больше, чем любая книга. В ушах у Куизля приглушенно загудело. Слова эти были похоронены в глубинах памяти, почти забыты. Но теперь, когда он прочел надпись, они снова зазвучали в его сознании.
Жнецу тому прозванье – Смерть…
Вернулись образы, звуки и даже запахи. Запах пороха, спирта и разложения. Приглушенный хор мужских голосов.
Жнецу тому прозванье – Смерть,
И власть ему Богом дана.
На палача волной хлынули воспоминания.
…Над городом разносится солдатская песня, хотя понять невозможно ни единого слова. Все сливается в гулкий бас, словно жужжат сотни мух над кучей. Чем ближе Якоб подходит к рыночной площади, тем громче звучит песня. Сердце бешено колотится, перед ним толпа людей. Среди них батраки, подмастерья, сапожники, алчные искатели приключений, бедняки. Все стоят в очереди, что тянется по всему периметру площади и упирается в обшарпанный дощатый стол. За столом сидит офицер, перед ним – толстая книга, куда он записывает имена рекрутов. Позади него тесными рядами стоят барабанщики и трубачи, бутыль настойки переходит из рук в руки, и кто еще может петь, тот поет:
Жнецу тому прозванье – Смерть,
И власть ему Богом дана…
Сегодня он наточит косу —
Накосит колосьев сполна…
Медленно, очень медленно книга вбирает в себя очередь, и вот Якоб стоит перед офицером. Тот смотрит на него с ухмылкой. Он жует щепоть табака и сплевывает на мостовую бурой слюной.
– Как твое имя, мальчик мой?
– Якоб Куизль.
– И сколько тебе лет?
– Этим летом будет пятнадцать.
Офицер потирает переносицу.
– А на вид больше. И силен, как черт. Уже бывал на войне?