Затем день медленно, почти незаметно для глаза, покрывается голубовато-серым пеплом. Перед тем как сумерки охватят все небо, на востоке и вверху происходит еще одна смена красок. На миг, буквально на миг, появляются голубовато-зеленые заводи весенних озер, вишневые и прозрачно-розовые полосы, какие иногда бывают на уральских яшмах, и, наконец, темно-синяя полоса у самого горизонта, которая так и останется там, — это из-за края земли выступает ночь.
Молчание и покой. Сонно бормочет река, не мешая слышать позвякивания уздечки и мягкого переступа лошадиных копыт. Из юрты моей знакомой старухи словно нехотя выползает дым. Голубая лента изгибается и тянется к реке. Мы молчим, я — глядя на небо, Ефим — на ведро с кулешом.
Потом я спрашиваю его:
— Откуда ты сам, Ефим? Здешний?
Он как раз выловил кусок мяса и пробует его разжевать.
— Нет, — говорит Ефим, — обождать надо, а то с этой закуской спор у нас будет. Ты, парень, с косолапым встречался когда?
— Нет, не доводилось.
— А я встретил недавно, но с подветра подошел. Убег от него, он и не увидел. Он сейчас злой. Ежели ты на него по ветру выскочишь — прямо бороться полезет. А ежели твой дух на него издали дохнет — уйдет. Сомневается он перед человеком.
Рассказывая о медвежьих привычках, Ефим быстрыми, точными движениями раскладывал на брезенте маленькие, красиво и аккуратно сделанные из коры туесочки — один с маслом, другой с медом, деревянную кружку и ложки, кулечек с солью и сухари. Затем он ослабил пояс и торжественно снял с огня кулеш. Чайник передвинул на главный огонь.
Мы приступили к ужину.
Медвежье мясо оказалось все же жестким и немного отдавало шерстью и жиром.
— Олень-то получше, — сказал я. — А тот, что ты предлагал купить, большой?
— Пудов на пятнадцать, однако. Вот видишь, зенки мои подпухли. Гнус меня на солонцах глодал, как я его караулил. Ведь там сиди не шелохнись, про табак и думку забудь. А гнус и рад.
Я много слышал про охоту на солонцах, но видеть ее мне никогда не доводилось. Ефим удовлетворил мое любопытство.
Оленю соль в пище нужна, как нам с тобой, вот его на это и берут, на соляной запах. Он его по ветру за километр чует, а может и больше. Человек и исхитрился его на эту тонкость ловить.
Солонцы закладают в глухом месте, лучше всего где-нибудь на склоне сопки, чтоб ветру просторнее было. Выберут там полянку открытую и выкапывают несколько ямок, в них соль зарывают. А в сторонке, в чаще, прилаживают шалашик. Охотник туда с ночи заберется и ждет. Чтоб олень не почуял следа человека, охотник задолго до шалашика надевает берестяные лапти. А когда придет и сядет, то совсем замереть должен, сам про себя забыть. Должен жить лишь глазами и ушами, как олень. А олень чаще подходит только под самое утро, и идет он по шагу в минуту. Шагнет — остановится, слушает. Опасается. А человек под ветвями лежит, тоже слушает. И вот на краю поляны появляется из чащи олень. Здесь, на открытом месте, он стоит долго-долго и осторожно, только ноздрями воздух втягивает. А как до соли доберется, он маленько осторожность свою оставляет. Он бьет землю копытом и лижет соленую землю. А как чистую соль тронет, так и вовсе себя теряет. Лижет он шершавым языком соль, и храпит, и хлюпает от удовольствия. Тут целься, не торопись, промеж рогов.