Жениха было по-человечески жаль.
— Шоколадную?
— Ага. И с орешками…
— …и девки нынешние пошли… разврат сплошной. Я так одной и сказала, которая на моего Полюшку заглядывалась, а сама-то… обрядилась, как…
— С орешками мне нельзя… — Он потупился, признаваясь: — От орехов почесуха приключается… но если только одну.
Конфету Евдокия передала под столом.
— Спасибо, — искренне сказал Аполлон. — Ты мне нравишься! Выходи за меня замуж!
И маменька, услышав заветное, радостно всплеснула руками: стало быть, поладили детки.
— Я… — Евдокия прокляла себя, знала же, что жалость до добра не доводит, — я подумаю.
— А чего думать? — Гражина Бернатовна разом позабыла про девок и срамные наряды, в которых ноги видать, а как ветер подует, то не только ноги, но и задницу… — Ты небось не молодеешь…
— Я подумаю, — повторила Евдокия, стискивая вилку.
Пусть мог ила недорытой останется, но сражаться Евдокия будет до последнего.
— …и женихи в ворота не ломятся. А когда б и ломились, то знай, что лучше моего Полюшки мужа не сыскать. Он у меня красавец…
Аполлон от матушкиной похвалы зарумянился, взор потупил, ресницами взмахнул.
— И умница, каких поискать… он у меня стихи пишет.
Неужели?
Евдокия заткнула себе рот конфетой. Шоколадной. С орехами. Ей-то точно запоры не грозили, впрочем, как понос, краснуха и прочие детские, давным-давно изжитые болезни.
— Полюшка, почитай свои стихи…
— Ну ма-ам…
— Почитай, сказала.
Аполлон со вздохом поднялся, вытер лоснящиеся пальцы о рубаху и, выпятив для важности грудь, прочел:
— Однажды, в погожую летнюю пору, корова нагадила подле забору…
Модеста Архиповна поспешно подняла граненый стакан с медом, притом хитро рукой заслоняясь, осы притихли, а Гражина Бернатовна захлопала, всем видом своим сына поддерживая.
И опять в Евдокию вперилась.
Надобно что-то сказать… Аполлон вон ждет, ковыряет пальчиком скатерть, смущение изображая.
— Жизненно, — оценила Евдокия.
И жених, глядевший на нее искоса, с опасением, должно быть почуяв в будущей супруге нездоровые критические наклонности, духом воспрял.
— А то! Корова-то соседская… нагадила, а оно и воняет… вот и сочинилось. Там еще мухи были. Но я про мух писать не стал.
— Отчего же?
— Рифмы не нашел. — Аполлон стыдливо потупился. — Мухи… и мухи… а два раза если, то это уже повтор будет. С повтором уже нехорошо.
— Мухи… духи… — пробормотала Евдокия, сдерживая смех.
— Мухи… духи… мухи…
Аполлон застыл. Взгляд его затуманился, рот приоткрылся; и оса, до того витавшая над сахарными локонами, стыдливо присела, не желая, верно, гудением своим прерывать тонкий творческий процесс.