Через несколько дней, вновь посетив заключенную и поразившись внешней перемене в ней (у самозванки прогрессировала чахотка), Голицын на свой страх и риск отменил чрезвычайные меры и допустил в камеру служанку.
Есть свидетельства, что именно в это время, то есть в середине июня, самозванку посетил граф Орлов-Чесменский. Эти свидетельства содержатся в записках некоего Винского, который, будучи осужденным за политическое дело в 1779 или 1780 году, отбывал срок именно в Алексеевском равелине. Там он и услышал историю посещения «княжны Таракановой» Орловым, рассказанную сторожем равелина, на глазах которого это посещение якобы и происходило.
Винский после крепости был сослан в Оренбург и вернулся оттуда лишь через тридцать лет, прощенный императором Александром I. После его смерти записки, которые он вел в продолжении всей жизни, попали в руки литератора Александра Ивановича Тургенева; он и опубликовал их в 1860 году в журнале «Северная Пчела». Оттуда и взят рассказ сторожа.
Во время следствия не раз возникал вопрос о национальности заключенной, но прийти к какому-то определенному мнению не смогли ни Голицын, ни кто-либо другой. Адмирал Грейг, например, был уверен, что самозванка — полька. Почему Грейг так думал, неизвестно. Он всего два раза видел ее — во время обеда у консула Дика и у себя на корабле, но почему-то уверился в ее польском происхождении. А она между тем очень плохо изъяснялась на языке Доманского и Радзивилла, предпочитая ему французский или немецкий, которыми владела в совершенстве.
Но тем не менее самозванка не была ни француженкой, ни немкой. Как ни странно (впрочем, что же здесь странного?), она более всего походила на нашу соотечественницу (по сумме этнопризнаков), а незнание ею русского языка вполне объяснимо — ведь, по ее словам, она выехала из России едва ли не в младенческом возрасте и до девяти лет жила в Киле. За это время поневоле растеряешь все знания о земле, на которой родился.
Не добившись никакой правды от самозванки, князь Голицын принялся за людей из ее свиты и прежде всего за Доманского. Поначалу его допросы обнадежили фельдмаршала — на одном из них Доманский недвусмысленно заявил, что его госпожа не раз называла себя дочерью императрицы Елизаветы Петровны. Это уже была весомая улика, однако на последующих допросах Доманский полностью отказался от своих прежних показаний. Совершенно непонятна логика его поступков; она тем более необъяснима, если вспомнить, в каких отношениях состояли когда-то теперешние узники. Доманский не раз заявлял, что любит самозванку, однако это не помешало ему признаться в том, что она при нем называла себя наследницей русского престола. Зачем Доманский это сделал, если прекрасно знал: его поступок льет воду на мельницу врагов его возлюбленной? Неужели сначала он не понимал пагубы своего признания, а поняв, отказался от него? Тогда это не делает чести его уму, хотя раньше никто не мог назвать Доманского глупцом. Словом, загадка.