) их знает наверное.
Интересовал императрицу и вопрос авторства тех документов, что были обнаружены в архиве самозванки, то есть «Завещания» Елизаветы Петровны, а также двух посланий — к морякам русской эскадры и к графу Орлову.
Но и повторный допрос ничего нового не дал. Заключенная по-прежнему уверяла, что никто не принуждал ее назваться дочерью императрицы Елизаветы, что никаких имен недоброжелателей она не знает. Так же, как не знает и авторов документов, насильно изъятых у нее при аресте. Она их получила анонимным письмом и даже может сказать, когда — 8 июля 1774 года. Конечно, она ознакомилась с ними, поскольку они были адресованы ей, но ничего в них не поняла.
На вопросы: для чего она сняла копии с этих документов и почему отправила письмо графу Орлову, самозванка ответила с обескураживающей наивностью. Копии она сняла для того, чтобы показать их князю Лимбургу, который в свое время сделал ей предложение и которого она считала своим женихом; что же касается письма графу Орлову, то оно написано не ее рукой, и, стало быть, ее нельзя обвинять в том, что это она писала графу. Просто она переслала ему то, что находилось в анонимном конверте. Для чего? Ей пришло на ум, что граф может пролить определенный свет в деле установления ее родителей.
Видя, что самозванка упорно держится своей линии, князь Голицын спросил, что она может сказать по поводу своего письма, написанного турецкому султану. Ведь в нем она говорит о российском престоле, который ей вскоре предстоит занять, и подписывается полным именем — Всероссийская великая княжна Елизавета.
Но скользкая, как угорь, женщина без всякого смущения заявила, что никогда ничего не писала турецкому султану. А если господин фельдмаршал имеет в виду послание к Абдул-Гамиду из анонимного конверта, то оно, как и письмо графу Орлову, написано рукой, отличной от ее, так что и тут концы с концами не сходятся.
Как видим, узница держалась стойко, но атмосфера равелина, где ей не хватало воздуха и движений, обострила давнюю болезнь, и в начале июня самозванка написала письмо Екатерине, в котором просила императрицу о встрече, обещая рассказать ей какие-то важные сведения. Но поскольку письмо было подписано именем Елизаветы, это привело Екатерину в ярость, и она приказала Голицыну: «Примите в отношении к ней надлежащие меры строгости, чтобы наконец ее образумить, потому что наглость письма ее ко мне уже выходит из всяких возможных пределов».
Князь Голицын был по натуре человеком добрым, он предпочел бы не ужесточать режим заключенной, но пойти против приказа императрицы не мог. А потому, прибыв в крепость и сделав еще одну безуспешную попытку наставить самозванку на путь истинный, он, раздосадованный ее упорством, приказал отобрать у нее все, кроме постели и необходимой одежды, перевел ее на щи и кашу, коими питались охранники, и повелел, чтобы в камере заключенной денно и нощно находились офицер и двое солдат.