— Шагай, шагай, времени в обрез.
— За что?.. Ведь у нас с Марусей ничего не было.
Лицо Федора стало как кулак.
— Чего было, чего не было, не вам судить.
— Вот те на!..
— Вот и на! — злобно передразнил Федор.
— Ну, дай руку! — Климов сам почувствовал, как жалко это сказалось.
Теперь остановился Федор.
— Как я тебе руку дам, — он обращался к Климову на ты, но не из приятельства, а по какой-то жутковатой доверительности, — когда, может, той же рукой из тебя жизнь выну?
— За что?.. Что я тебе сделал?
— Что сделал, то прошло. Но если вернешься — не жди пощады.
— Не бойся, не вернусь.
— Хорошо бы…
Главное было сказано, и Федор отбросил его за пределы своей душевной жизни.
Он проводил Климова до самого полустанка. Дождался поезда и, лишь когда Климов стал на ступеньку вагона, вручил ему чемоданчик. Тут Климов сделал последнюю попытку к рукопожатию, но Федор не поддался, и Климов прошел в тамбур. Поезд тронулся, однако Федор не ушел с платформы. Климов заметил, как напряглось его лицо, когда поезд поравнялся со стрелкой, здесь была последняя возможность спрыгнуть на ходу, дальше поезд резко набирал скорость. Климов наблюдал все это, и Федор вовсе не казался ему смешным, скорее — величественным. Поезд рванулся вперед. Федор снял кепочку и носовым платком вытер бледный, незагорелый лоб с острыми клиньями белизны на лысоватом темени и пошел через полотно домой.
Промелькнула заросшая просека, приютившая некогда поезд-типографию. Слева, в глубине простора, возник лесок, где сороки и вороны хотели посчитаться с разбойницей-лисой. Климов все не шел в вагон. Он стоял, прижавшись щекой к пыльному стеклу. Ему хотелось завыть дурным голосом, как воют провожающие мужей на фронт солдатки, когда задвигаются двери теплушек.