Илкер меж тем подозвал слугу, и тот вновь склонился перед посетителями, хотя на сей раз и не так низко, как при приветствии.
— Чего ты желаешь отведать, дон Эльванте? — спросил вместо слуги Илкер, явно принявший на себя роль гостеприимного хозяина. — Я буду рад угостить тебя и твоего спутника. Быть может, вам придётся по вкусу здешняя говядина?
— Благодарю, но мы уже отобедали, — откликнулся Данте. — Так что я ограничусь напитком.
— Что желает пить господин? — спросил слуга.
— Кофе, — ответил Данте.
— О, вы знаете толк в арканзийских напитках, — просиял в белозубой улыбке Илкер. — Лучше нашего кофе нигде не сыскать, тут вы совершенно правы.
— А вы, господин? — обратился слуга к Ренцо.
— Тоже кофе, — немного помявшись, ответил тот.
По-моему, пить кофе Ренцо совершенно не хотел; возможно, он вообще терпеть не мог этот напиток. Но счёл, что после предшествовавшего диалога заказать что-то другое было бы невежливо; такой поступок могли бы оценить почти как неуважительное отношение к хозяевам или во всяком случае бесцеремонность.
— Арканзийский кофе — действительно лучший в мире, — прежним ровным голосом проговорил Данте. — И, что самое неприятное, ваши сограждане тщательно блюдут секрет его приготовления. Казалось бы, несложно достать все нужные ингредиенты — и всё равно ничего похожего на ваш напиток не получается. Поручал своим людям эту задачу тысячу раз. И результат всё равно нулевой.
Я присматривалась к Данте и пыталась понять, правду он говорит или просто лжёт, чтобы доставить удовольствие собеседнику. Понять не смогла. Голос был равнодушным, выражение лица — бесстрастным. Я повернула голову в сторону выхода. Нет, бежать невозможно. Нет смысла рисковать. Слишком много народу, и не так уж они расслаблены, как может показаться. Да и снаружи весьма людно. Если эти поднимут шум, меня схватят моментально. Потому-то меня так спокойно и оставили в стороне, даже не привязали, хотя верёвка на руке оставалась.
Уловив какое-то движение краем глаза, я поняла, что меня с любопытством разглядывает раб Илкера. Я ответила ему ничего не выражающим взглядом. Быть может, это странно, но ни симпатии, ни чувства солидарности я по отношению к нему не испытывала. Даже наоборот. Наверное, это было нелогично и даже несправедливо, но я ощущала по отношению к рабу почти что ненависть. Для меня он был частью той системы, которая выхватила меня из русла привычной жизни, поглотила и теперь стремилась раздавить. Этот человек — типичный арканзиец, стало быть, он не пленник, а потомственный раб. Он родился и рос рабом и, следовательно, в его представлении здешний уклад в общем-то является нормой. Он не испытывает того чувства протеста, которое с головой поглощает меня. Мне казалось, что такие, как он, и такие, как Илкер, в равной степени несут ответственность за то, что рабство является нормой жизни в этой стране. Они оба с одинаковой готовность играют ту роль, которая отведена для каждого в этой бытовой и политической игре.