– Не стоит думать о плохом.
– О, но все хуже, чем я думала. Меня терзает совесть, я обманываю мужа, дядя мертв, родители стары, а мой кузен грозится отправить меня в ад. Глупец, я и так живу в аду.
– Я не думала, что ты так плохо чувствуешь себя. – Элоиза наклонилась и взяла ладони Жанны в свои. – Милая моя девочка, почему ты не сказала?
– О чем? Что мне стыдно и совесть скоро проест огромную дыру в моей душе? Ты знаешь это, но, как и я, понимаешь: иного выхода у нас не было. Мы не просто стояли на грани разорения – мы были разорены. Я как Аньес не отыскала бы себе богатого жениха так быстро. А значит… Мы же говорили об этом тысячу раз, Элоиза! И все равно сделанного уже не воротишь. Нужно перестать думать об этом и решить, как поступить. – Она вздохнула. – По всей видимости, придется дать Кантильену денег.
– И откуда ты возьмешь их? – резонно возразила мадам де Салль. – Ты сама знаешь, как это непросто! Твой муж не даст тебе несколько тысяч ливров без объяснений, куда они исчезли. Конечно же, он воин, а не счетовод, однако, как я успела заметить, в делах поместья разбирается довольно лихо.
– У меня есть мамино ожерелье, – совсем негромко произнесла Жанна.
Элоиза ахнула:
– Боже, девочка моя, нет!
Ожерелье из тусклого старого золота со вставленными в него довольно большими рубинами переходило в семье де Кремьё из поколения в поколение. У многих имелись такие ценности, которые немыслимо продать даже в самые тяжелые и несчастные времена. Когда Жанна уезжала, мать отдала ей это ожерелье с наказом хранить и надевать, однако девушка еще ни разу не примеряла его. Ей казалось, что она недостойна этих рубинов, этого благородного золотого блеска. А потому ожерелье хранилось в обитом бархатом ящичке в тайнике спальни Жанны. Раймон о нем не знал.
– Оно ценное, – продолжила Жанна уже более решительно. – Я не стану продавать его, только заложу, и Кантильену дам меньше той суммы, что он запрашивал. А ты мне поможешь. Ты ведь знаешь, какой уважаемый человек в Париже даст денег под залог ожерелья?
– Я знаю, но… – Впервые в голосе мадам де Салль послышалась нерешительность. – Ты ведь не всерьез об этом говоришь?
– Элоиза, никогда серьезнее я в жизни не была. Мы должны откупиться. Иначе все разрушится прежде, чем мы успеем слово сказать.
– Но ты ведь понимаешь, что он придет снова и снова.
– Да, я понимаю.
Элоиза издала странный звук, нечто среднее между шипением и рычанием, и, выпустив ладони Жанны, скрестила руки на груди.
– Я опасалась этого. Неужели ты так просто сдаешься, милая моя?
– Кто говорит о том, что я сдаюсь? Я продолжаю войну, так, как умею.