– Да, язык у тебя не отнялся, юноша, даже после сырого подземелья! Впрочем, скажи, если мир так прекрасен, как ты говоришь, что тебя привело в тюрьму? Или какие-то добрые люди заточили тебя в подземелье?
– Это странная история, государь. Я даже не могу догадываться, кому я так сильно навредил и стал неугоден, что меня обвинили в убийстве Неарама и Нехама, сыновей Ноаха. Он поставляет тебе изящные керамические безделушки и посуду, столь необходимую при дворе, – напомнил Эвимелех Соломону, который дал понять, что и это имя ему знакомо. – Но самое печальное для меня здесь, что страшное горе постигло семью, с которой долгие годы были дружны мои родители и братья. И почему-то меня называют убийцей.
– Я разберусь в твоем деле, Эвимелех. Если ты поможешь мне. Ты, я вижу, хорошо познакомился с этим…
– Ницаном, государь.
– Да, Ницаном. Кто он и что делает он в Иерусалиме? Один ли он путешествует или у него есть единомышленники?
– Ницан, государь, есть большой человек и большой философ. Божественные откровения знакомы его разуму и сердцу. Он много пережил, много думал, а потому способен заглянуть в будущее. Я знаю, почему он был брошен в темницу, которая непременно погубит его. Но если ты простишь его речь – речь обезумевшего от горя отца, спасающего свое дитя, он может во многом помочь тебе, царь. Ты всесилен и могущественен, разве не сможешь ты защитить от нечестивых льстецов истинного друга народа Израиля?
– А ты, пастух, ты тоже заодно с этим стариком, возомнившим себя прорицателем? И ты тоже посещаешь сонм пророков?
– Увы, нет, государь. Я не знал о Ницане и его братстве, пока не встретился с ним здесь, в тюрьме, за что я всемерно благодарен провидению! Но верь мне, душой я с этими людьми. И я бы тоже вышел вместе с Ницаном на Храмовую гору во время празднования союза мерзкого Эла и блудной Ашеры, если бы мог! Ницан поведал мне о том, как и за что попал он в заточение.
Соломон поднял руку, приказывая юноше замолчать. Бледновато-зеленый оттенок лица и красные пятна, выступающие на мраморной коже владыки, выдавали душевное состояние Соломона: он был в бешенстве.
– Твои речи столь же опрометчивы, сколько горячи, пастух, – нарочито спокойно и отчетливо произнес он. – Ты видишь, я не позвал писаря. Но и стены имеют уши. Не боишься ли ты, что тайный убийца пронзит твое сердце еще до того, как ты дойдешь до твоего последнего пристанища?
– Мне нечего бояться, Соломон. Ибо теперь я понимаю, что лишился всего, что могло бы радовать меня в жизни. Женщина, которую я называл своей матерью, прокляла меня, братья возненавидели меня, а люди, которых я считал своими друзьями, обвинили в убийстве.