— Значит так, — наконец заключил он, — сейчас мы едем в Мельник. Ты, сынок, поедешь со мной и по пути всё обстоятельно расскажешь, да так подробно, чтобы я после этого уже других новостей и не слышал. Станислав, забери его лошадь…
С этими словами пан Криштоф по-отечески обнял сына, и они отправились к поезду…
До Мельника ехали не спеша. И даже в тот момент, когда остановившийся во дворе экипаж окружил ломающий шапки люд, отец и сын Война не спешили покидать его мягкие сидения. Беседа затянулась. Свод лениво изучал неповторимые краски вечернего неба, а пан Станислав, присев на каменные ступени главного мельницкого подъезда, ждал появления хозяев замка.
Вскоре запылённый сотней дорог экипаж сильно накренился и королевский подскарбий пан Война тяжело ступил на гладкий булыжник двора. В тени замковых стен его лицо было чернее тучи. Не одарив даже взглядом встречавших, он прямиков отправился к лестнице.
— Станислав, — тихо сказал он, проходя мимо хмурого старосты, — идём, надо поговорить…
Следом за старшими, прихватив скучавшего Свода, в замок проследовал и Якуб. Отец и староста прошли в гостевую и на момент, когда туда вошли идущие следом Война младший и англичанин, пан Криштоф уже снял с себя дорожный архалук[94] и водрузил своё разбитое дорогой тело на усланную домотканым льняным покрывалом скамью.
Староста сел напротив, исподлобья посматривая в сторону друга. Беседа обещала быть тяжёлой.
Якуб по знаку отца закрыл за собой массивную дверь и замер возле неё. Свод стал с другой стороны, обособлено. Это дело многолетней привычки — везде и всегда иметь достаточно пространства для манёвра.
Время шло, а тишину, дышащей сырой прохладой стен комнаты, нарушал только глубокомысленный сап господина Королевского Писаря. Пан Криштоф думал, уставившись в пол и тяжело дыша, словно отдыхающий после изнуряющей работы битюг[95]. Поджатые губы королевского подскарбия вздымали его посеребрённые сединой усы, отчего его и без того не ангельское выражение лица становилось подобным лику свирепого Бога Перуна, изображение которого ещё можно было встретить на резных и рубленных деревянных фигурках в глухих полесских деревнях.
Но Своду не было никакого дела до этого выразительного панского типажа. Он не был знаком ни со своеобразным бытом глубокого полесья, ни, тем более, с изображением грозного славянского Бога. И хотя его, как и каждого из присутствующих, тоже занимали некоторые мысли, на лице хитрого пирата, привыкшего скрывать свои чувства, они не имели никакого отражения.
Наконец пан Криштоф что-то заговорил. С лица англичанина тут же слетела былая отрешённость, ведь Якуб и староста как-то странно косились в сторону заможного гостя. Едва пират начал вслушиваться в бегущие, словно лесные муравьи слова милорда Войны, Якуб тут же стал ему переводить: