— Ты здесь, Юдин? Отвечай!
— Не ответит он вам, — смиренно говорит хозяйка странного дома. — Его уже мёртвым принесли.
Остенберг недоверчиво хмурится. Заглядывает в сарай. На полу, среди сухих пучков травы лежит тело его врага.
Комбриг входит, не опуская пистолет.
Атаман лежит на спине, одетый в красные шаровары с лампасами и ботфорты. Рубаха расстегнута, глаза открыты. В груди три пулевых ранения. Чуток не хватило пулям, чтобы в сердце попасть.
Комбриг прячет наган.
«Вот ты, значить, какой, Упырь», — думает он. Облегчение и радость смешиваются с досадой. Слишком спокойный конец для человека, столько жизней сгубившего. В родительском доме, рядом с матерью…
Юдин не стар — лет тридцать от силы. Чёрная борода клином торчит в потолок. Щёки впавшие, волосы, как у монаха длинные, и само лицо, как у монаха, как на чёрных, засиженных мухами иконах.
— Здоровый, гад, — подаёт голос Третьяк. — С такими дырками три дня от нас ходил!
Но Остенберга больше интересует другое.
Он опускается на одно колено, смотрит в глаза мёртвеца. Там тьма, там нет и никогда не было души. Разные глаза видел комбриг Остенберг, но чтоб голова у него закружилась от бездны в глазах — такого не случалось.
— Не будет у тебя спокойной смерти, атаман, — сквозь зубы клянётся Остенберг.
Он вытаскивает из ножен саблю.
— Постойте! — кидается в ноги женщина.
— Да знаешь ли ты, старая, кого родила? Знаешь ли, что творил твой сын? Как он людей мучил: женщин, детей? Какая кличка у него была: Упырь? Ты, сука, знаешь?
— Знаю, пан, — восклицает женщина, потеряв, наконец, контроль. — Всё знаю, но и вы знайте, что я мать. Пусть упыриная, но мать! Дайте мне попрощаться с ним. Он шёл ко мне, я его много лет не бачила, дайте попрощаться! А потом делайте что надо, он заслужил.
Остенберг отталкивает женщину, плюёт, но саблю прячет и выходит на улицу. Красноармейцы — за ним.
— Что задумали, командир?
— Задумал власть советскую укреплять и авторитет Красной Армии поднимать. Голову Упыря по сёлам повезём. Пусть видят люди, кто их спас. Чтоб другим кровососам неповадно было.
— А дальше что? Станем догонять оставшихся юдинцев?
— Пущай бегают. Мне бегать надоело. На днепровскую линию пойдём, там бои, там австрияки.
Красноармейцам нравится его решение.
— Сегодня и выпить можно, — разрешает Остенберг вдогонку и поворачивается к сараю: — Попрощалась?
Лицо старого комбрига вытягивается от удивления. Он врывается в сарай сломя голову, к телу атамана, к нагнувшейся над ним женщине.
Мозг его не в силах расчленить то, что он видит.
Мать Юдина абсолютно голая, она запрокинула голову к потолку, губы её бормочут что-то на незнамом языке, а зрачки закатились под веки, и страшна она, как чёрт. А мёртвый сын лежит головой на её коленях, и она придерживает руками свою длинную отвисшую грудь. Она суёт морщинистый сосок в мёртвый рот сына, будто кормит его, и, вот дела, белое молоко течёт из соска, по синим губам, по бороде.