Прошлой весной мы с Ниной были в Гизе. Ливийская пустыня — песчаное море с гигантскими волнами-барханами — впечатлила жену, как и гробницы древних фараонов. Мы не вылезали из экскурсий.
Я гляжу на сфинкса, которому без малого пять тысячелетий, и чувствую свою ничтожность. Ветер усиливается; туристы испуганно кричат, тычут пальцами в горизонт. Там клубится тьма. Ветер вздымает раскалённый песок, закручивает грозными вихрями, швыряет в лицо.
Тьма накрывает меня…
Я закашлялся и проснулся. Вскочил, моргая, не сообразив ещё, в чём дело. Да что ж ты, Господи… Горло драл едкий дым, глаза тотчас начали слезиться. Комнату заволокла сизая пелена; расползаясь бесформенными клочьями, она собиралась у потолка. Мерзко воняло горелой изоляцией. Духота стояла — будто в бане, когда плеснёшь на камни ковшик-другой, и пар сразу обдаст с ног до головы. Утирая со лба пот, я быстро натянул штаны и босиком кинулся в прихожую. Замок нагрелся, жёг руки; за стеной истошно, почти на грани истерики вопили, срываясь в захлёбывающийся плач.
Нина уехала к родителям — считай, повезло. А я уж как-нибудь выберусь. Жена, конечно, звала с собой, уговаривала, но больше для проформы. Я не любитель ковыряться в земле; не белоручка, совсем нет, однако к природе равнодушен. Не моё это. Так что Нина поехала на тёщину дачу одна.
Тёща, заядлая огородница, души во мне не чаяла, заботилась, как могла. Урожай с четырёх соток получался вполне себе: ягоды, фрукты. Тем и потчевала — и до свадьбы, и после. И бедным мальчиком никогда не называла. Хорошая у Нинки мать — золото, а не тёща. А вот мои родители на свадьбу не пришли, ограничились телефонным звонком. Вроде как поздравили.
Чертыхаясь и проклиная всё на свете, кое-как сумел отпереть дверь, рванул на себя — в лицо полыхнуло жаром. На лестничной клетке бушевал огонь, что-то искрило и потрескивало; огромный клуб дыма ворвался в прихожую, заставив отшатнуться. Путь вниз был отрезан.
Я навалился на дверь, чувствуя, как в животе — противно, скользко — ворочается страх, а сердце бьётся загнанным скакуном. Глаза щипало, дым лез в рот, в нос, вызывая надсадный кашель. Угорю ведь! Ринувшись в зал, ухватил стул и с размаху запустил в окно: стекло разбилось, дым потянулся наружу. Густая муть в комнате прояснялась, от окна шёл ток свежего воздуха. Я с присвистом дышал, вгоняя кислород в саднящие лёгкие.
Сквозь пелену бледным пятном проступало утреннее солнце — маленький желток в огромной глазунье дыма. Полдевятого, решил я, вряд ли девять. На улице невнятно орали; шум под окнами сливался в грозный, пугающий рокот прибоя, когда волны штурмуют скалистый берег и, так и не одолев громады утёсов, с ворчанием идут на новый приступ. Слов было не разобрать, да я и не пытался. Крики и плач раздавались со всех сторон, гудели сирены.