Из-за того что язык, небо и гортань были сожжены, Жаклин издавала лишь глухие хриплые звуки, больше напоминающие стоны животного, чем человека. Ее живот вздувался, как воздушный шар, накачиваемый гелием. Может быть, эти звуки чисто рефлекторные, как знать. Но Алекс все же надеялась, что это стоны боли.
Она распахнула окно, выходившее во двор, и чуть приоткрыла дверь, чтобы устроить сквозняк. Когда в комнате снова стало можно нормально дышать, она закрыла дверь, оставив окно открытым, поискала в баре «Бейлис», не нашла, зато нашла водку — ну что ж, тоже неплохо, — и, усевшись на диван, снова взглянула на старуху. Та была мертва и нема. От лица почти ничего не осталось, а то, что все же сохранилось, сильно обгорело. Растекшийся ботокс вздулся отвратительными пузырями.
Фу!
Алекс ощущала невероятную усталость.
Она схватила газету и выдрала страницу с подчеркнутыми строчками.
Они по-прежнему топтались на месте. Судья Видар, погода, само расследование — все было не так, все раздражало. Даже Ле-Гуэн нервничал. И о девушке не удалось выяснить ничего нового. Камиль закончил с отчетностью, но продолжал сидеть в кабинете, — ему не хотелось ехать домой. Разве что ради Душечки…
Он и его подчиненные работали по десять часов в день, они записали десятки показаний, прочитали десятки отчетов и протоколов, собрали гору информации, они запрашивали уточнения, проверяли детали, высчитывали и сверяли временные интервалы, опрашивали людей. И — ничего. Чертовщина какая-то.
Луи осторожно просунул голову в дверь, затем вошел. Заметив разбросанные по столу листки, он вопросительно взглянул на Камиля, безмолвно спрашивая: можно взглянуть? Камиль так же молча кивнул. Луи собрал листки и принялся их рассматривать — это были многочисленные портреты разыскиваемой девушки. Фоторобот, изготовленный Службой криминалистического учета, достаточно похож на оригинал, чтобы свидетели смогли опознать «Натали Гранже», однако он выглядит безжизненным, тогда как в портретах работы Камиля девушка ожила и преобразилась. У нее по-прежнему нет имени, но на этих рисунках она обрела душу. Камиль нарисовал ее десять, двадцать, может быть, тридцать раз, словно хорошо ее знал: вот она сидит за столиком, судя по всему в ресторане, сложив руки под подбородком, как будто слушает какую-то забавную историю — ее глаза смеются. Вот она плачет, уронив голову на руки, это выглядит почти отталкивающе, ей явно не хватает слов, ее губы дрожат. Вот она идет по улице, и, слегка изогнувшись, полуоборачивается, чтобы увидеть свое отражение в витрине, и словно удивляется ему. На рисунках Камиля она выглядела невероятно живой.