Теперь у Алекс не осталось оружия, но уцелевшие крысы об этом не знали и не решались приблизиться.
Она придумала для них съедобную приманку.
Она смешала кровь, струившуюся по ее руке, с остатками воды, высунула руку в щель и смочила этой смесью веревку, которая удерживала клетку. Воды не хватило, и дальше она принялась смачивать веревку одной только кровью. Крысам это явно нравилось. Когда кровь свернулась и перестала течь, Алекс отломила от края доски другую щепку, поменьше первой, — такой она не смогла бы убить ни одну крысу, особенно крупную, но, по крайней мере, эта щепка годилась на то, чтобы проколоть себе вену на руке или ноге — а только это сейчас и требовалось. Иногда боль была такой сильной, что Алекс уже не различала границы между реальным и воображаемым. Она не знала точно, сколько потеряла крови, но перед глазами у нее все плыло. Конечно, сказывались и усталость, и истощение…
Снова расцарапав слегка подсохшую ранку, она просунула руку в щель и намочила свежей кровью веревку.
Кажется, веревка уже пропиталась насквозь…
Крысы, обступив стальное кольцо с веревкой на некотором расстоянии, застыли в нерешительности, не зная, стоит ли приближаться. Тогда Алекс убрала руку, и они тут же устремились к веревке. Отталкивая друг друга, они грызли ее, наслаждаясь вкусом крови. Они буквально впали в эйфорию.
Алекс поняла, что теперь, после того как она дала им попробовать свою кровь, их уже ничто не остановит.
Они совершенно обезумели.
Шампиньи-сюр-Марн.
Дом из красного кирпича на берегу реки. Сюда звонил Трарье незадолго до того, как похитить свою жертву, — это был один из его последних звонков.
Женщину звали Сандрина Бонтам.
Когда Луи подъехал, она как раз закончила завтракать и собиралась уходить на работу. Ей пришлось туда позвонить, чтобы предупредить о задержке. Луи был настолько любезен, что взял трубку у нее из рук и сам поговорил с ее патроном, объяснив ему, что речь идет о «полицейском расследовании крайней важности», и пообещав, что попросит одного из своих людей доставить свидетельницу на работу, «как только это будет возможно». Ее слегка ошарашил такой неожиданный поворот событий.
Чистенькая, немного чопорная, она выглядела смущенной. На вид лет двадцати пяти — двадцати шести. Она сидела перед Камилем на краешке дивана из «Икеи», а он представлял себе ее лицо через двадцать лет, через тридцать… Это оказалось так легко, что ему даже стало грустно.
— Этот господин… Трарье, — говорила она, — сначала несколько раз звонил сюда, потом вдруг явился сам. Он меня напугал.