Сложное неизведанное чувство затопило душу, когда плуг врезался в землю и, потрескивая рвущимися корнями, пополз по лемеху бесконечный пласт земли. Честно сказать, Велик побаивался, что он уж и забыл, как пашут. Но вот плуг пошел выводить борозду, руки привычно заелозили на рукоятках, то приподымая их, то подталкивая из стороны в сторону — и старая радость ослепила, толкнулась в сердце. Потом острота сгладилась, размылась, но радость осталась — легкая, светлая, необременительная. Постепенно к ней примешивалось чувство спокойной отрешенности. Идешь за плугом, смотришь на движущуюся ленту земли, покрикиваешь на лошадь: «Ближе!» (если она далеко отошла от борозды и плуг начинает делать огрех) и «Вон лезь!» (если сошла в борозду) — и ничего больше для тебя не существует: ты не думаешь об этом, но всем существом своим знаешь, что делаешь сейчас самое главное в жизни, все остальное приложится само…
Вдруг Лихая сошла в борозду, а когда Велик крикнул: «Вон лезь!» — остановилась. Он понукнул ее, подергал вожжой, но она даже ухом не шевельнула. Вспомнив, что лошади останавливаются, когда хотят облегчиться, Велик посвистел, как это принято в таких случаях, но кобыла не проявила никакого интереса к его приглашению.
Что за фокусы? Он подошел к лошадиной морде.
— Ну, что стряслось? — спросил миролюбиво.
Лихая передернула ушами, оглядела пахаря с ног до головы и, как показалось ему, насмешливо прищурилась. Он взялся за обороть и потянул. Кобыла переступила передними ногами — видать, устраивалась поудобнее.
— Ну, ладно, — обиженно сказал Велик.
Вернувшись к плугу, он подергал вожжами и справа огрел Лихую кнутом. Она махнула хвостом вправо. Он полоснул по левому боку — она махнула хвостом влево.
Такого в его крестьянской практике не бывало. Кобыла Кувшинка, что была у них во время оккупации, признавала его власть и слушалась. Он не помнит случая, чтобы она вынудила его пустить в дело кнут. Та понимала его с полуслова, с полужеста. Они, можно сказать, дружили. А эта… Ну, ясно — видит пацан, плевать, мол, я на него хотела, что он мне может сделать. Ладно, поглядим, змея такая-сякая, немазаная!
Крича во все горло: «Н-но! Пошла!» — Велик принялся охаживать лошадь кнутом по ногам, бокам, животу. Лихая переступала, вздрагивала, пряла ушами, но с места не трогалась.
Обойдя круг, возвратились остальные пахари. Подошли к Велику.
— Что, бунтует? — сказал Алешка, обходя Лихую со всех сторон. — * Такая ленивая, стерва, зла не хватает. У Праскутки она тоже бунтовала, но та ей живо дурь выбила.
— Праскутка сама здоровая, как кобыла, — сказала Тонька. — Один раз так ткнула кулаком в грудь, что Лихая села. Вот и боялась ее. А тут, видит, бояться некого.