Бродский в своей Нобелевской речи наряду с замечательными мыслями высказывает крайне наивную вещь. Он говорит, что эстетическое восприятие мира человеком старше этического. Ребенок начинает воспринимать мир сначала эстетически.
Все наоборот. Ребенок начинает улыбаться прежде всего матери и тянется к ней ручонками, как к источнику добра. Это совершенно очевидно. И уже позже источник добра воспринимается ребенком как источник красоты.
Известный анекдот. Ребенок, потерявший в толпе маму, называет главный признак ее — самая красивая.
Тут нет никакого противоречия с тем, что я утверждаю. Это уже достаточно разумный ребенок, и он догадывается, что по признаку «самая добрая» его не поймут. Он сознает, что этот признак не наглядный. И он называет, как ему кажется, наглядный признак — самая красивая.
Первичность добра отражена и в самом языке: добро, добротно, то есть хорошо, то есть красиво.
Более позднее расщепление в сознании человека этики и эстетики — признак трагического падения человека.
Но и сейчас нравственно здоровый человек, глядя на изысканно окрашенную змею, не чувствует ее красоту, а чувствует отвращение к ее узорчатой красивости. Он воспринимает ее красивость как отвратительную маскировку зла.
Глаза как бы и видят ее красоту, но душа отказывается воспринимать ее таковой. И человек глазами души перекрашивает змею в ее зловещую сущность: подтягивает эстетику до этики.
Добро первично, и потому роза красивая. Если бы добро не было первично, мы бы не поняли, что роза красивая. Эстетика — дитя этики. Дитя, иногда восстающее против родителей.
У Бродского — самое бесстрашное и потому самое страшное описание смерти в русской поэзии. Возможно, это навязчивое видение смерти у человека с хронически больным сердцем. С ледяным мужеством он вглядывается в смерть. Пожалуй, именно это внушает ужас.
Здесь по тому, что скисло молоко,
молочник первым узнает о вашей смерти.
[1]Ночью в гостинице:
Смерть — это та же тьма,
только глаз, к ней привыкнув, не различает стула.
[2]У него постоянно холод смерти, космическая стужа проникает в жизнь, и жизнь очень часто мало отличается от смерти. Как далеко от этого горячее отчаянье Есенина:
В зеленый вечер под окном
На рукаве своем повешусь.
Все внутри жизни! Даже самоубийство! У Бродского все внутри смерти — даже жизнь!
Многие стихи Бродского покоряют обаянием ума, могучими образами, мрачным юмором. Но некоторые вызывают отчуждение и неприязнь. Кажется, так может думать только инопланетянин. Но это не вызывает никакого любопытства, хочется оттолкнуться, быть от них подальше. Нечеловеческое.