— Не знаю, — сказал он, — когда буду дома, в последний день всегда столько дел! Я сам к тебе заеду. Никуда не уходи, жди меня.
— Ты точно придешь?
— Клянусь!
Я прождала весь день. Я подозревала, что не одна жду его объятий — «колечко для Шин, колечко для Дин»… Но ведь он обещал…
Когда стало ясно, что зайти он уже не сможет, я решила, что он мне позвонит, что хоть услышу его голос. Я ждала, не отрывая взгляда от циферблата. Полночь. Три часа ночи. Ладно, он не посмел мне звонить посреди ночи, он боялся меня разбудить, но рано утром… Он, наверное, позвонит мне перед посадкой на рейсовый автобус в Орли. Ведь он поклялся. Когда автобус на Орли отошел (я помнила наизусть все расписания), я стала думать, что он позвонит из аэропорта: «Извини, котенок, я зашился!» Да, у него было время позвонить: между регистрацией и посадкой это всегда можно сделать. Пробило полдень, от телефона я по-прежнему не отходила. Вот он уже в Орли, минут через десять, пятнадцать, самое большее, он позвонит… Прошел час. Наверное, очередь на регистрации. Значит, позвонит откуда-нибудь перед посадкой, потому что там еще можно найти, откуда позвонить…
Двадцать четыре часа я с тоской следила за перемещением часовой стрелки по циферблату. Потом не отрывала глаз от минутной. Теперь настала очередь секундной. Почему, впрочем, я так волновалась? Ведь он поклялся…
Тринадцать пятнадцать — самолет поднялся в воздух. Я подождала еще около часа: может быть, этот самолет, что отрывал его от меня, не взлетел? Если рейс откладывался, то моему Франси только этого и надо: чашечка кофе, улыбка официантке, экскурсия по магазинам — только после этого он мне позвонит, только после этого… Когда я уже не могла больше себе врать, мне захотелось умереть. Опыта у меня не было, и я сделала это неумело…
Как бы там ни было, это старая история: только в двадцать лет умирают от избытка чувств, потом умирают от их недостатка, но значительно медленнее. Впрочем, как говорит латинская поговорка (я корплю над латынью из-за моих кладбищенских соседей) «поп bis in idem» — дважды не входят в одну и ту же воду. И потом я перестала путать расставание с любимым с трагедией. Трагедию я видела своими глазами, она неожиданно случилась у соседей; у этой трагедии были чистые глаза и прилежная улыбка двух сестричек, возвращавшихся из школы и оказавшихся под колесами машины, которую занесло на тротуар; у трагедии была нежная кожа новорожденного, на которого с восторгом смотрела мать, но акушеру, принимавшему его, уже было все известно: ребенок этот никогда не будет ходить. Трагедия — это не Федра, не Дидона, и, уж конечно, не Береника, это женщина, которая беспомощно смотрит на страдания собственного ребенка.