Вчера по телефону (да, у меня хватило храбрости снять трубку: на паркете лежал луч солнца, я варила компот, дом пах яблоками и корицей) я сказала брату: «Судя по всему, безутешна я не буду… Я выйду из этого состояния, знаешь, мне уже лучше…» Ну так вот: и мне не лучше! Сегодня мне нужны эти голубые письма для того, чтобы подбросить их в костер, чтобы накормить в себе этого Молоха; мне нужны эти письма небесного цвета, как вода жаждущему, эти письма без адреса, которые совершенно непонятным мне образом достигали своего получателя… Теперь-то мне это известно, но от этого не легче: секретарша — примерная служащая с двадцатипятилетним стажем «безукоризненной службы», которая посылала мне доброжелательные искренние улыбки, справлялась о здоровье детей, вот эта немолодая дама с прилизанными волосами, убранными в узел, и с твердыми принципами, — именно она служила ему «почтовым ящиком», получая каждое утро голубой конверт с красными полосками («сугубо личное» или «лично и конфиденциально»), записочку на роскошной бумаге, которую она верно передавала. Преданно… Когда все это началось? В любом случае Другую она знала и играла на ее стороне! Они обе смеялись надо мной, а иногда и втроем, когда к ним в приемную выходил мой «Дон Жуан», смеялись перед швейцарами. Неужели и те были его сообщниками? Для того чтобы надуть меня, они объединялись втроем, вчетвером, вдесятером! Я оказалась в окружении. В окружении их лжи и их шуток: «Сто тумаков для Катрин!» Избитая, осмеянная, а теперь и сжигаемая ревностью тем более смехотворной, что она стала не ко двору… Я бесстыдно роюсь в прошлом, «покинувшем меня», я всматриваюсь в его будущее — где, когда они поженятся?
Говорят, что ревность рождается вместе с любовью, но вместе с ней она не умирает. Он запрещал мне ревновать, и я не могла быть ревнивой и влюбленной одновременно, и вот теперь я, та, которая боялась «оказаться брошенной», была обречена «делиться», открыла для себя ревность: она родилась в тот момент, когда умерла страсть, это посмертная ревность, но — во всеоружии. Она молода и нова, хотя любовь наша состарилась. Это — юная ревность, ребяческая, агрессивная. Потому что он покинул меня, потому что у меня больше никого и ничего нет, потому что теперь я могу выпустить на волю тот инстинкт собственницы, который осуждался, но Франси осуждал его, как Тартюф, потому что то чувство, которое он подвергал цензуре, возбуждало его: не от него ли самого я узнала, что Анн спала в моей постели, что Лор получила кольцо с изумрудом в тот же день, когда я — с топазом, или что они все еще занимались любовью в три часа дня под прекрасным солнцем Италии?