Когда июль стал близиться к концу и последние ученицы разъехались на каникулы, Тереза осталась в полном одиночестве. По привычке она вставала рано утром и не знала, чем заполнить свой день. С домашними делами она справлялась очень быстро, дневная ходьба по раскаленным от жары улицам утомляла, вечерами она пробовала было читать, но романы, попадавшие ей в руки, либо нагоняли на нее скуку, либо только понапрасну раздражали, живописуя бурный образ жизни и страстные любовные романы выдуманных персонажей.
А вечерние прогулки по Рингу или в парках погружали ее в глубокую печаль. Иногда случалось, что какой-нибудь вышедший на поиски приключений господин увязывался за ней, но она боялась допустить, чтобы с ней заговорили или тем более пытались проводить. Она знала, что все еще производит впечатление моложавой дамы, но сама-то хорошо представляла, как выглядит по утрам: бледное, тонкое, но поблекшее от времени лицо, обрамленное по-прежнему густыми каштановыми волосами с двумя широкими седыми прядями. Когда одиночество, которое она кое-как еще выносила днем, вечером все более тяжким грузом наваливалось на ее плечи, ей иногда приходило в голову пойти навестить семью брата, но она испуганно гнала эту мысль, не зная, какой ей окажут прием и примут ли вообще. А возможность повидаться с матерью нагоняла на нее еще больше страху — именно потому, что в течение последнего года она много раз откладывала визит к ней.
И тем не менее ясным летним утром Тереза вдруг отправилась к матери, словно это решение пришло к ней во сне. Туда погнала ее не тоска, не ощущение давно забытого дочернего долга, а тот простой факт, что она не знала больше никого, кто бы мог дать ей взаймы денег на несколько недель отдыха за городом. Ибо желание уехать из города хотя бы ненадолго, сбежать на природу настолько сильно овладело ею, словно от его исполнения зависело ее здоровье и даже жизнь. Сельская местность, покой, отдых с некоторых пор представлялись ей как подписи под одной и той же картинкой — тем лугом в Энцбахе, где она много-много лет назад играла с маленьким мальчиком, который тогда был ее ребенком.
Мать жила в уродливом пятиэтажном доходном доме на главной улице венского района Хернальс, снимая убогую комнатку с одним окном у вдовы чиновника. Терезе было неизвестно, потеряла ли мать на неудачной спекуляции деньги, в большом количестве заработанные ею в течение нескольких лет, или же по глупости раздарила их кому попало, а возможно, вела столь жалкую жизнь просто из-за болезненной скупости. И все же как ни мала была в связи с этим вероятность получения у нее ссуды, но — может, из-за одержимости Терезы своим желанием отдохнуть, может, из-за радости, испытанной матерью по поводу ее неожиданного визита, а может, всего лишь из-за почти суеверной твердости, с какой Тереза изложила свою просьбу, — но мать почти без колебаний объявила о готовности дать Терезе сто пятьдесят гульденов, правда, под долговое обязательство вернуть эту сумму не позднее первого ноября и выплачивать по два процента от нее ежемесячно в случае несоблюдения срока. Впрочем, она даже не спросила дочь, для чего той понадобилась такая сумма, вообще не спросила ничего, что касалось Терезы, только беспрерывно болтала о повседневных хозяйственных делах, с них перешла на пустейшие сплетни о соседях, потом вдруг стала показывать дочери рукопись своего нового романа — сотни густо исписанных страниц, хранившихся в ящике кухонного стола, рассеянно и туманно ответила на вопрос Терезы о семействе брата, поздоровалась через открытое окно с какой-то соседкой в доме напротив, поливавшей цветы на своем подоконнике, и позволила дочери уйти, не сделав попытки удержать ее хотя бы ненадолго и не предложив приезжать еще.