Дав мне цехин, матушка спросила, не пригласить ли ее на ужин, но бабушка воспротивилась, и я был ей благодарен. На другой день я возвратился со своим наставником в Падую, где Беттина без труда заставила меня позабыть Панталончину.
С того времени и до встречи в Шарлотенбурге я ее более не видал. Минуло двадцать семь лет. Ей должно быть теперь тридцать пять. Если б мне не сказали имени, я б ее не узнал, ибо в восемь лет черты лица еще определяются. Мне не терпелось увидеть ее наедине, узнать, помнит ли она ту историю, ибо я почитал невероятным, чтобы она сумела меня признать. Я поинтересовался, с ней ли муж ее Дени, и мне ответили, что король принудил его уехать, ибо он дурно с ней обходился.
Итак, на другой день еду к ней, велю доложить, и она вежливо меня принимает, заметив все же, что не припомнит, чтобы она имела счастье видеть меня раньше.
И тогда я мало-помалу пробудил в ней жгучее любопытство, рассказывая о ее семье, детстве, о том, как она, танцуя менуэт, завораживала Венецию; она прервала меня, сказав, что ей было тогда всего шесть лет, и я отвечал, что, может даже и меньше, ибо мне было всего десять, когда я влюбился в нее.
– Я еще вам не говорил, но я никогда не мог забыть, как вы, повинуясь отцу, поцеловали меня в награду за мой скромный подарок.
– Ах, молчите! Вы подарили мне кольцо. Вы были в сутане. И я тоже часто вспоминала вас. Неужели это вы?
– Это я.
– Я так счастлива! Но я не узнаю вас, быть того не может, что вы узнали меня!
– Не может; если б мне не сказали ваше имя, я б не вспомнил вас.
– За двадцать лет, мой друг, внешность может измениться до неузнаваемости.
– Скажите лучше, в шесть лет внешность еще не складывается.
– Так значит, вы можете засвидетельствовать, что мне всего двадцать шесть; а злые языки набавляют мне лишний десяток.
– Пусть их говорят что угодно. Вы в самом расцвете лет, вы созданы для любви; я почитаю себя счастливейшим из всех мужчин, что могу наконец признаться, что вы были первой, кто зажег в моей душе огонь страстей.
Тут мы оба расчувствовались; но опыт научил нас, что на том надобно остановиться и повременить.
Он преследует воображение людей и его тревожит. Охотно рассказывая о «галантных похождениях» Казановы, его лишают глубины. Короче говоря, ему завидуют, о нем говорят со смутной досадой, тоном уязвленного покровительства. Феллини дошел до такой глупости, что назвал Казанову глупцом. А следовало бы воспринять его наконец таким, каким он был: простым, прямым, отважным, просвещенным, обаятельным, веселым. Философом в действии.