– С вашей Heimat, oder?[28] – спрашивает она с улыбкой, которая лишает Элиз мужества. – От вас исходит этот запах.
– Спасибо, – говорит Элиз, теперь уже напуганная, но сжимает жимолость (на тон бледнее, чем та, что растет в Видалии, на заднем дворе у Эбертов, рядом с оврагом), как будто это билет на самолет домой, и протягивает к женщине другую руку. – Отдайте мне, пожалуйста, письмо к Лизель, чтобы я его им вернула.
– О нет, – невозмутимо отвечает та. – Я оставлю его себе.
– Но…
– Это вас не касается! – восклицает, размахивая письмом, работница, охваченная внезапным приступом гнева. – Как вы сказали, вы – ошибка! – Она успокаивается и отводит глаза. – Простите. Но я тоже ее любила, понимаете? В вашей стране вы скоры на любовь, oder? По-английски о любви говорить легче, чем по-немецки.
Минуту после этой неловкой вспышки они молчат, наконец Элиз собралась уйти. Но женщина заговаривает первой, негромко, почти сама с собой.
– У фрау Кригштайн до болезни волосы были такие же, как у вас. Locken[29].
Она резко протягивает руку к лицу Элиз и щупает один из ее локонов. Несмотря на жару в оранжерее, грязная садовая перчатка женщины, скользнувшая по щеке, холодна, и Элиз ежится, прежде чем вздрогнуть и отпрянуть назад. Ничуть не обеспокоенная, работница улыбается, с такой же угрожающей улыбкой старшие девочки в средней школе изводили Элиз в кафетерии. С пылающими щеками она выхватывает конверт. Женщина вскрикивает, когда тот выскальзывает из ее пальцев, но этим и ограничивается. Секунду они пристально смотрят друг на друга, потом женщина издает горький смешок.
– Вы, американцы. Всегда должны победить, всегда жаждете счастливого конца. Спасители.
– Письмо доставили мне, – ровно произносит Элиз.
– Ein Fehler. Оно вам не принадлежит. Но это не останавливало вас прежде.
Едва завуалированная политическая критика и скучна Элиз, и раздражает ее, и она идет к своему жакету.
– Мне пора.
– Разумеется! – Женщина направляется в сторону другого прохода, берет лопату и принимается яростно обкапывать куст рододендрона. – Идите, идите! Я тоже занята! Мне нужно поддерживать жизнь в пятидесяти садах! А что должны делать вы, Hausfrau?[30] – зло выпаливает она. – В ком поддерживать жизнь?
Обхватив живот, словно защищая ребенка в утробе от подобной злобы, Элиз торопливо уходит, испытывая такое же отвращение к кричаще ярким цветам, как была очарована ими, попав в оранжерею. Она думает, не выбросить ли жимолость у ворот другого сада, но все же сует ее в карман, к письму Дизель.
Когда она оказывается в первом саду, участники пикника уже разошлись, остались только мальчик, бабушка и крошки от торта. Ребенок спит на коленях старой женщины. Та одним взглядом охватывает Элиз и трясет мальчика: