Позднее, когда я помогала готовить воскресный обед, а мужчины в гостиной читали газеты — забавный ритуал, коего не коснулся либеральный ток времен, — я спросила Джилл, что она думает о моем новом приятеле. Она подняла голову от моркови, которую резала, и с глазами, полными слез, сказала, что он очарователен.
— Ты его любишь? — спросила она.
— Ну, для этого мы еще слишком мало знакомы, — уклонилась я. — Но мне с ним очень хорошо.
— Это видно. — Она с удвоенной энергией заработала ножом.
— Не волнуйся. — Я тоже вернулась к своей картошке. — Я знаю, что делаю. И он тоже. — На кончике языка вертелось: «Наш роман безнадежно конечен», — но я сдержалась. Джилл это разочаровало бы. Зачем лишать ее романтических иллюзий? Я вспомнила Дэвида, который действительно стал похож на пудинг даже больше, чем она рассказывала. Ей было необходимо что-то предпринять, чтобы подпитать свой романтизм.
— Дэвид выглядит… э-э-э… занятым, — осторожно заметила я.
— Дэвид в полном порядке, — отрезала Джилл и перевела разговор на Саскию, Джайлза и опасности, связанные с автофургоном своей дочери. — Ты когда-нибудь мне завидовала? — вдруг спросила она. — Я имею в виду мужа, детей, все прочее.
Но в этот момент в кухню вошел Дэвид и принялся откупоривать бутылку вина — еще один незыблемый элемент воскресного ритуала. Разговор перешел на более общие темы.
Если Джилл стала немного отстраненной и сдержанной, то Верити — наоборот. На следующий день после нашего возвращения, когда я, снова одна, еще пила чай в постели и без помех обдумывала все, что произошло за последние семьдесят два часа, она уже колотила, трезвонила в мою дверь и бросала камешки в окна с настойчивостью, игнорировать которую абсолютно не было возможности. Я нехотя взяла чайный поднос и потопала вниз, чтобы впустить раннюю посетительницу. Моя преданность женской дружбе, воплощенной Тинторетто в образах Елизаветы и Марии, начала несколько ослабевать, сейчас я предпочла бы даже мертвые кости на каком-нибудь натюрморте.
— Ну? — драматически воскликнула Верити, задом захлопнув за собой дверь. — Ну?!
Я направилась в кухню, держа перед собой поднос, как ритуальный кубок.
— Ну? Ну же! — торопила она меня, пританцовывая сзади.
Оглянувшись через плечо, я продекламировала в ритме детской считалочки:
— Оттраханная всласть, она, как кошка, млеет у окна…
— О-о! О-о-о! — задохнулась Верити. — Значит, тебе было хорошо?
Елизавета с Марией стали подумывать о возобновлении договора о дружбе.
— Превосходно, — заверила я.
— Стало быть, это и есть великая любовь твоей жизни?