Усилия Таранчика не пропали даром. Пельцман очнулся и его увезли домой под плач и причитания жены и взрослой дочери.
Сила пожара заметно убывала, к тому же снова начал накрапывать дождь, и опять послышалась команда вездесущего Редера:
— Брезенты давайте сюда! Брезенты!
Мешки с мукой, спасенные от огня, старательно укрыли, чтобы уберечь их от воды.
Пожар был ликвидирован. Теперь заливали тлеющие головешки. Толпы зевак — женщин, подростков и стариков — стали медленно расходиться по-домам.
— Ну, дедушка, пора и нам домой, — сказал я Редеру, собрав вокруг себя солдат.
— Спасибо! Спасибо вам! — растроганно, с дрожью в голосе говорил Редер. — Спасибо, добрые люди! Вы спасли не одного Пельцмана, а всю деревню и от пожара, и от голода… Спасибо, — всхлипнул старик и, словно назойливую муху, смахнув слезу, скатившуюся на нос, вдруг ожесточился и закричал на своих:
— Чего стали! Делать вам нечего?!
В шестом часу утра мокрые, усталые и грязные мы возвращались на заставу.
— На тебя, Таранчик, немцы теперь молиться будут, — пошутил Соловьев.
— Ничего ты не смыслишь, Соловушка, в этих делах, — назидательно сказал Таранчик. — Разве же зазря получил я еще в школе значок БГСО? И не жду, чтобы на меня молились. Что эти люди, глупее тебя, что ли? Уж не молиться, а хоть бы догадались гимнастерку мне да штаны постирать: теперь не домоешься, после этой грязюки…
— А что, Таранчик, — сказал я насмешливо, — достаточно намекнуть дедушке, что вот мы вам пожар потушили, а вы нам за это…
— Что вы, товарищ лейтенант, — смутившись, возразил Таранчик. — Да разве ж какая-то фрау или любая женщина в свете сможет так постирать, как помоет-постирает сам ефрейтор Таранчик! Да никогда в жизни!
На другой день, перед вечером, на заставу пожаловал сам Пельцман. Одет он был по-праздничному, как и тогда, когда ехал на совещание мелких промышленников. Та же визитка, та же «бабочка» под толстым подбородком на безукоризненно белой манишке. Только шел он теперь очень тяжело, опираясь на толстую полированную дубовую палку. Короткие усы опалены. Лицо, неестественно красное, казалось шире его узкополой шляпы. Глаза налиты кровью. На правой щеке, возле уха, — ожог.
День выдался жаркий, и солдаты, не занятые на постах, собирались идти на речку стирать обмундирование.
— Я, господин комендант, хотел бы видеть того солдата, который спас мне жизнь, — сказал Пельцман, отдуваясь и присаживаясь на лавочку у садового забора.
— Вот он, — указал я на Таранчика.
— Не-ет, — возразил Таранчик, понявший, в чем дело. — Вон кто его спас, — указал он на Земельного, Карпова и Соловьева. — Они спасли тело, а я вроде бы душу вставил в вашу милость, господин Пельцман. Только и всего. А во что ж бы я душу вставил, если бы не было такого богатого тела?