Казалось, мне грозила беда, когда раздался холодноватый голос, потрескивающий как змеиная кожа в сухих тростниках.
— Что же стряслось? Изнасилование или ко мне в фургон забрался волк? Воцарилось молчание, толпа расступилась и пропустила Уасти. Никто не говорил и не пытался остановить ее, когда она подошла к коврам, девица подняла руку и коснулась се запястья.
— Целительница! Она смешивала травы «Дарители жизни» — я видела.
— Ну и что? Я попросила ее об этом.
— Попросила ее?.. Но это же была моя работа, — взвыла, побледнев, девица.
— Значит, она больше не твоя, нахалка. Отныне можешь приносить еду и воду, и не более.
— Целительница! — завопила девица, хватая ос теперь за рукав. Уасти отцепила ее.
— Если я решу по-иному, то скажу тебе, — сказала Уасти. — А до тех пор — ты только кухарка.
Девица скорчилась в комок и зарыдала.
Я очень рассердилась на Уасти, так как поняла, что было у нее на уме — лишить работы того, кто в ней нуждался, и дать ее тому, кто ее не желал. Она вошла в фургон, бросила свою сумку с зельями и уселась на деревянный пол.
Я села у полога и спросила ее:
— Зачем это делать? Она же много лет служила тебе и училась твоему ремеслу.
— Зачем? Затем, что она дура и слюнтяйка. Много лет, говоришь? С двенадцатилетнего возраста, всего пять лет, и усвоила она немного. У нее нет к этому природных способностей. И в пальцах ее нет Прикосновения. Я уж думала, что ничего лучшего все равно не подвернется.
— До недавних дней, — уточнила я.
Уасти неопределенно пошевелила руками.
— Это еще надо посмотреть.
Черная кошка потерлась об меня по пути на свое законное место у нее на коленях.
— Кошке ты понравилась, — заметила Уасти. — Та, другая, ей никогда не нравилась.
— Уасти, — возразила я, — я не целительница.
— Не целительница? О, да А камень — не камень, а море сделано из черного пива и люди бегают задом наперед.
— Уасти, я не целительница.
— Ты странная, — поправила меня она. — В глазах у тебя больше силы, чем в пальцах, а в твоих пальцах больше силы, чем в моих, и ты позволяешь ей пропадать втуне.
— Нет у меня никакой силы.
— Но тебе уже доводилось исцелять. Да, я знаю об этом. Я чувствую, как от тебя пахнет этим.
— Не исцеляла я. Все делала их вера в то, что я могу исцелить, а не то, что я предпринимала.
Я произнесла это прежде, чем успела удержать вырвавшиеся слова, и Уасти чуть улыбнулась, довольная, что я связала себя признанием. Тут я очень рассердилась, и вся боль, страх и ошеломленность дружно обрушились на меня. Кому как не мне знать, что показывая другому его страхи, обнаруживаешь и собственные? Однако я тут ничего не могла поделать. В фургоне было темно, пологи опущены, блестели только яркие глаза Уасти да яркие глаза кошки — два над двумя.