В Праге, уже персиковой от приспущенных штор, в кабинете все еще банкет продолжался: знаменитого французского поэта, вислоусого, чествовали; кстати говорили о великом содружестве России и Франции. Поэт чокался макал усы, держался за печень, смотрел осовело, поправлял брюки сползавшие. Журналист с карандашиком пристроился сзади, просил высказать свое мнение о великой русской литературе; другой, с другого бока сладкоголосо допрашивал: возможна ли европейская война. Война была возможна, русская литература была великой. По лестнице вестибюля, по красной дорожке, спускались медленно; цвели гиацинты в горшках, мохнатые гортензии; извозчики у под'езда приплясывали, лошади под попонами, с курчавыми от инея мордами, ожидали. Развозили вскоре - в снег, тьму - парочек, скучающих и влюбленных. У Яра был номер программы 15-й, предпоследний: негритята выстукивали чечотку, отщелкивая подошвами. Столики белели, шампанское зацветало золотыми цепочками.
Зоя Ярцева, адвокат ужинали за сдвинутыми столиками в компании: Мэри Рундальцева, выкрасившая волосы в рыжий цвет, разведенная жена адвоката, кокаинистка, картежница; миллионер Крушинский, с бородой ассирийской, под третьей опекой, с автомобилем оранжевым, виллой с плафонами, расписанными знаменитыми. Адвокат говорил тост: за женщин, за искусство, пластрон фрачной рубахи его выгибался; египетские папиросы обрастали пушистым пеплом. Струны лились мучительно. Некая мечтательность, хмель проплывали.
В черной открытой машине ехали дальше: в Стрельну. Иней вспыхивал, елки под снегом стояли рождественские. Крушинский, выставив бороду, глядел туманно, не отрываясь, в черные порочные глаза; рука его коснулась мягкого колена: нога не дрогнула, Мэри глядела мимо, улыбаясь тайно. Зоя подставляла ветру худое напудренное лицо, больные глаза прекрасные, вяло обведенные, распахнула шубку, жемчуг на шее матово дымился. В Стрельне сразу пахнуло сырым теплом, хрустящим запахом жаркого; черные поддевки суетились, меха, бобры, соболя спадали на их руки. Зеркало погружало в ртутную глубь: плечи женщин, открытые, фраки, ногу в шелковом чулке, в лаковой туфельке. Вниз сходили медленно: к гротам. Розовый студент в зеленом тугом сюртуке посмотрел, пригубил из стаканчика. Парочки сидели в гротах, красное, зеленое, желтое - вспыхивало в рюмках, бокалах, стаканах. Румынка, в пестром платке, глядела вниз, со складкой на белой сливочной шее. Под пальмами пили кофе, кофейник плевался под стеклянною крышкою; разминали на небе терпкий маслянистый ликер.
Адвокат утром выступал защитником в нашумевшем процессе: дело об отравлении знаменитой королевы бриллиантов, - королева бриллиантов каталась на скетинге, познакомилась, влюбилась: недавний учитель, с перхотным пробором, разодравшим липкие желтые волосы, отравил ее. На скетинге катались по-прежнему: колесики шуршали ровно, асфальтовый лед серел, старичок выделывал па. Мэри из Стрельны звала дальше: возбужденные ликером, с бьющимися сердцами от черного кофе ехали сквозь жемчужную ночь дальше. В ночном трактире играли два гармониста; Стеша, некрасивая, с глазами прекрасными, выступала, подбоченясь. Рассвет в колючем инее мутнел, возвращались назад в город: курчавые тройки, любовь цыганская. В городе люд уже спешил; пахло хлебом; адвокат заезжал домой умыться, переменить сорочку - перед выступлением. Присяжные в буфете суда пили чай; подсудимого везли в суд: рыжебровый, веснущатый, он глядел на все равнодушно - от кокаина отвыкал, томился. В последнем слове заявил вдруг, что королева бриллиантов была больна, его заразила - в суде всполошились, дело подлежало доследованию. Город уже служил, торговал; на ипподроме проезжали беговых лошадей, спицы американок сияли; в утренних кафе потертые молодые люди черкали беговую афишу пометками.