И Куропаткин, довольный вот таким ходом своих размышлений, снова взглянул туда, где только что прошел Чухлов, плюнул в ту сторону, потер ладони, даже похлопал в них — как бы сам себе поаплодировал. «Выкусишь, — вслух сказал, — будет тебе!» Подумал, что в том, убийственном для Чухлова заявлении, которое он пошлет в областное управление МВД в одном конверте с другим, проливающим свет на подробности хищения сейфа с фабрики, обязательно надо будет указать, что Чухлов сознательно не принимал на работу энергичных, во всем безупречных людей, окружал себя личностями по тому же принципу — кумовства. Взял на службу ухажера собственной дочери, будущего зятя, одним словом, Аркашку Дрыганова, а его, Куропаткина, сына к милицейскому порогу не подпускает!.. Эх, был бы Ярослав, конечно, побоевей, порасторопнее, не в мать-дурочку, в их, Куропаткиных, породу... Но ничего — лишь бы устроить его, воткнуть туда, форму на него получить, а там бы он, отец, натренировал! Форма — она власть дает, и при таком, в форме, сыне и он, отец, при власти будет!..
Утром, пробившись в кабинет к Чухлову, он куда как прозрачно намекал: зачислишь в отдел сына — вложу тебе в руки кончик от поводка, который приведет, куда нужно... И вообще б поладили! Но нет — взвился Чухлов, угрожать стал. «Предупреждаю!..» А ведь можно, товарищ Чухлов, и так повернуть: к тебе зашел пенсионер-общественник, предлагал помощь, хотел изложить подмеченные тревожные факты — и был выгнан из кабинета! Точно-с! Так и надо... вот-вот. Как Чухлов будет оправдываться? Не выгонял? A-а, голубчик, выгонял, выгонял, не опротестуешь... «Потрудитесь выйти за дверь!» Было?
...Тот, кто в эти минуты мог бы тихонечко, со стороны, взглянуть на Куропаткина, подивился бы, какая страсть пылала сейчас на его всегда строгом, даже аскетическом лице! Оно было одухотворено величием идей, вскипавших, как горячие, клокочущие пузыри, в его неустанном, вечно бодрствующем мозгу. Он жаждал удовлетворения, он был уверен, что скоро получит его... Здесь, в густой тени вишневых кустов, куда солнце пробивалось робко, ложилось на землю желтыми бесформенными кляксами, отдавшими силу и жар где-то там, вверху, Куропаткин в ярком озарении видел будущее. Словно в волшебное зеркало смотрел. Он снимал с головы сына тяжелую фуражку, примерял ее на себя — и эта фуражка установленного образца, с высокой тульей, кантом, новенькой кокардой как-то очень уж ловко и непререкаемо садилась на его гладкую, безволосую голову; голове тут же — он чувствовал — делалось тепло, приятно; круглые стекла очков, прижатые сверху лакированным козырьком, смотрели вдаль по-ястребиному зорко и властно... Ах, хорошо-то как!