– Благодарю, сэр. Очень любезно с вашей стороны, что позвонили. Я очень тронут… но я в принципе в эти субботу и воскресенье не дежурю…
– Ах, так? А! Ну, очень хорошо тогда! Это э-э… очень хорошо, не так ли? Как раз полежишь немного.
– Вероятно, сэр, – ответил Морс устало.
– Но ты говоришь, что уже на ногах, не так ли?
– Да, сэр!
– Видишь ли, ты лучше прямо сейчас ложись, Морс! Так прекрасно отдохнешь… в субботу и воскресенье, я хотел сказать… не так ли? Это для человека, который не здоров, то что нужно – отдых в постели, и ничего другого. Тот шарлатан, доктор, то же самое сказал моему шурину… подожди, когда это было?
Позже Морс помнил, что культурно закончил телефонный разговор – с выражением соответствующей озабоченности здоровьем шурина Стрейнджа; помнил также, что в третий раз провел рукой по лбу – теперь уже совсем мокрому и леденяще холодному – и после вздохнул раз-другой изо всех сил… после чего бросился в ванную…
Миссис Грин, женщина, которая приходила по вторникам и субботам убираться по утрам, была той, кто набрал номер «Скорой помощи» и вызвал неотложку. Она обнаружила своего работодателя сидящим у стены в коридоре – в сознании, видимо трезвого и в относительно приличном виде, если не считать темно-коричневых пятен на упомянутой пестрой пижаме – пятна, которые по цвету и виду напоминали осадок в кофеварке. А она очень хорошо знала, что они означают, потому что тот нетактичный, жестокий доктор дал ей понять (пять лет минуло с тех пор), что если бы его вызвали сразу, мистер Грин может быть все еще был бы…
– Да, так точно, – говорила она, удивительно властно взяв дело в свои руки, – точно с южной стороны направления по Бэнбери-Роуд. Да! Будем ждать.
В 10:15 тем же утром Морс неохотно, хотя и без сопротивления, дал согласие поместить себя в скорую. Там он, обутый в домашние шлепанцы, переодетый в чистую пижаму и завернутый в колючее синее одеяло, занял оборонительную позицию, усевшись напротив дамы среднего возраста в белом халате, которая, очевидно, восприняла его отказ лечь на носилки как персональную обиду. Эта самая дама теперь молчаливо, с кислым видом сунула ему на колени белый эмалированный тазик, когда его вырвало снова – обильно и шумно, пока скорая мчалась по Хедли-Вей, потом повернула налево к больничному комплексу «Джон Редклиф», и наконец остановилась перед отделением интенсивной терапии.
Пока Морс ждал (на этот раз на больничной каталке), он отчетливо понял, что за это время мог бы умереть пять-шесть раз, причем никто и не заметил бы его кончины. Но он по природе своей был нетерпелив (особенно в отелях, когда ждал, пока ему принесут завтрак), так что вероятно прошло не так уж много времени. Наконец, одетый в белое ассистент врача прошелся не спеша по вопросам анкеты, которая начиналась с вопроса об имени ближайших родственников (в данном случае уже не существующих) и заканчивалась религиозными предпочтениями (также, увы, уже не существующими). И все же, когда закончился ритуал приема – когда, как говорится, он подписал просьбу о членстве и влился в ряды братства – Морс оказался объектом все усиливающегося внимания. Откуда-то появилась аккуратная молодая медсестра, левой рукой она вытащила часы из сильно накрахмаленного кармашка белого халата, а правой посчитала его пульс. После этого застегнула сковывающие черные ремни над локтем с ненужной (по мнению Морса) жестокостью и записала полученные данные кровяного давления в разграфленную карточку (надписанную МОРС, Э.) так невозмутимо, будто хотела показать, что только крайне драматичные отклонения от нормы могли бы дать ей повод для тревоги. Эта же сестра под конец решила обратить внимание на его температуру, и Морс оказался в горизонтальном положении, чувствуя себя в какой-то степени слабоумным с торчащим изо рта термометром, который впоследствии был вытащен, градусы отсчитаны, а показания признаны неудовлетворительными. Градусник сильно тряхнули еще трижды с замахом теннисиста и поставили снова, все с тем же дискомфортом, точно ему под язык.