— Мне кажется, я уже видела вас, мсье.
— Да, мадам, я имел счастье раза два сопровождать вас, хотя и не удостоился чести разговаривать с вами.
— Я веду столь тихую и уединенную жизнь, что, по-видимому, мне неизвестны многие из лучших и достойнейших людей двора. Проклятием такого рода обстановки является то, что все дурное резко бросается в глаза и невозможно не обратить на него внимания, в то время как все хорошее прячется благодаря присущей ему скромности так, что иногда перестаешь даже верить в его существование. Вы военный, мсье?
— Да, мадам. Я служил в Нидерландах, на Рейне и в Канаде.
— В Канаде? Что может быть лучше для женщины, чем состоять членом чудесного братства, основанного в Монреале св. Марией Причастницей и праведной Жанной Ле Бер. Еще на днях мне рассказывал о них отец Годэ. Как радостно принадлежать к корпорации и от святого дела обращения язычников переходить к еще более драгоценной обязанности: ухаживать за больными воинами Господа, пострадавшими в битве с сатаной.
Де Катина хорошо была известна ужасная жизнь этих сестер, с угрозой постоянной нищеты, голода и скальпирования, а потому было странно слышать, что дама, у ног которой лежали все блага мира, с завистью говорит об их участи.
— Они очень хорошие женщины, — коротко проговорил он, вспоминая предупреждения м-ль Нанон и боясь затронуть опасную тему разговора.
— Без сомнения, вам посчастливилось видеть и блаженного епископа Лаваля?
— Да, мадам.
— Надеюсь, что сульпицианцы не уступают иезуитам?
— Я слышал, что иезуиты сильнее в Квебеке, а те в Монреале.
— А кто ваш духовник, мсье?
Де Катина почувствовал, что наступила тяжелая минута.
— У меня его нет, мадам.
— Ах, я знаю, что часто обходятся без постоянного духовника, а между тем я лично не знаю, как бы я шла по моему трудному пути без моего вожака. Но у кого же вы исповедуетесь?
— Ни у кого. Я принадлежу к реформатской церкви, мадам.
Де Ментенон всплеснула руками, и внезапно жесткое выражение появилось в ее глазах, поджались губы.
— Как, даже при дворе и вблизи самого короля? — вскрикнула она.
Де Катина был довольно-таки равнодушен ко всему, что касалось религии, и придерживался своего вероисповедания скорее по семейным традициям, чем из убеждения, но самолюбие его было оскорблено тем, что на него смотрели так, словно он признался в чем-то отвратительном и нечистом.
— Мадам, — сурово проговорил он, — как вам известно, люди, исповедовавшие мою веру, не только окружали французский трон, но даже сидели на нем.
— Бог в своей премудрости допустил это, и кому же лучше знать это, как не мне, дедушка которой, Теодор д'Обинье, так много способствовал возложению короны на главу великого Генриха. Но глаза Генриха открылись раньше конца его жизни, и я молю — о, молю от всего сердца, — чтобы открылись и ваши.