Когда Устя, разгнѣвавшись на кого, прищуритъ свои огневые глаза, черные какъ у цыгана, и сморщитъ брови, то они еще больше опустятся надъ орлинымъ носомъ, а крайніе кончики ихъ, кажетъ, еще больше поднялись… И глянетъ молодой парень разбойнымъ бездушнымъ взглядомъ такъ, что уноси ноги. Того гляди за ножъ схватится и рѣзнетъ, не упредивъ и словечкомъ. И всѣмъ чуднымъ лицомъ этимъ — сдается онъ не человѣкъ, а птица хищная или звѣрь лютый… Или того хуже!.. А что? Да бываетъ грѣхъ на землѣ, что, при рожденьи на свѣтъ Божій младенца, мать, мучаясь, поминаетъ часто врага человѣческаго. И приходитъ онъ къ родильницѣ въ помочь, да на ликѣ новорожденнаго младенца отпечатлѣваетъ свой ликъ, а въ душу его неповинную вдохнетъ «отчаянье» свое сатаниново. Кромѣ того, все лицо Усти кажетъ еще суровѣе изъ-за длиннаго бѣлаго рубца на лбу, отъ виска и до пробора, оставшагося послѣ раны шашкой въ голову. Рубецъ, тонкій и ровный, не безобразитъ его, а будто только придаетъ лицу еще болѣе злой и дикій видъ. И кажетъ атаманъ для кого красавецъ писаный, а для кого — въ бровяхъ этихъ, да въ рубцѣ, сама будто нечистая сила сказывается.
Такъ-ли, иначе-ли, а должно быть за одни эти брови молодой парень двадцати годовъ и попалъ въ атаманы волжскихъ разбойниковъ. Должно быть эти брови на виду у всѣхъ — прямо выдаютъ то, что живо въ немъ самомъ, да заурядъ скрыто отъ глазъ людскихъ. А живы въ немъ: сила несокрушимая духа, сердце каменное, ожесточенное, нравъ указчикъ, — которому не перечь никто! И слово его указъ — а указовъ для ослушника у него только два! По третьему разу виноватому нѣтъ опять указа — а есть смертныя слова: разстрѣлъ или голову долой топоромъ. А бѣжать изъ шайки и не пробуй — свои же молодцы разыщутъ на днѣ морскомъ, подъ страхомъ того же разстрѣла и себѣ, и приведутъ къ атаману на расправу.
Прошло въ тишинѣ много времени. Свѣча сильно нагорѣла и толстый черный фитиль коптилъ и дымилъ. Комната погрузилась въ полутьму. Молодой малый не снималъ нагара. Долго такъ сидѣлъ Устя, не двинувшись и глубоко задумавшись. Наконецъ скрипнули ступени на лѣстницѣ за второй горницей и онъ пришелъ въ себя, повернулся, тотчасъ отворилъ ящикъ стола и взялъ книгу въ руку… Онъ прислушался къ шагамъ по горницѣ и, опустивъ книгу въ ящикъ, быстро затворилъ его, оставшись въ томъ же положеніи у стола; онъ только взялъ щипцы и снялъ нагаръ. Сразу засіяли опять бѣлыя стѣны и яркій свѣтъ разлился по горницѣ. Дверь отворилась и вошелъ слегка сгорбленный старикъ, Ефремычъ, котораго въ шутку звалъ Устя то дворецкимъ своимъ, то деньщикомъ, то дядькой. Для всей шайки отставной капралъ Пандурскаго полка былъ только съ однимъ прозвищемъ: «князь».