Наступал роковой день. На нашей территории появлялась ненавистная фура. Она забирала их в свою громадную пасть и увозила в лагерь.
Мои отношения с больными вполне подходят под определение «дружеские». Я охотно вступала с ними в беседу на самые разнообразные темы, далеко выходящие за стандартные рамки врач – больной. Военнопленному не рекомендовалось первому вступать в разговор с врачом, если вопрос не касался медицины. Поэтому беседу всегда начинала я. Благодаря этим беседам я научилась понимать диалекты, которыми пользовались крестьяне различных немецких земель. Простые люди охотно делились со мной своими воспоминаниями о довоенной жизни, рассказывали о своем доме, семье, хозяйстве. С интеллигентными больными речь могла идти о литературе, прочитанных книгах, об искусстве.
Две темы я категорически отнесла к «запретным». Я никогда не говорила с ними о войне и о политике. Скоро я заметила, что и больные сами понимали неуместность этих разговоров.
За все три года было лишь одно исключение. Один трагический случай, о котором стоит рассказать.
В одной партии поступивших из лагеря был больной, 35-летний внешне крепкий и красивый мужчина. Он резко контрастировал с остальными «полуживыми» больными. В сопровождающей медицинской документации стояло: «Диагноз – бессонница, не спит 15 дней».
Больного поместили в одно из терапевтических отделений. Он был совершенно спокоен, никаких жалоб, кроме невозможности заснуть, не предъявлял. Невропатолог, доктор Мюллер-Хегеман поставил диагноз что-то вроде «нервного расстройства», или «нервного переутомления», и начал лечение. В течение нескользких дней на утренней конференции дежурный врач докладывал, что больной не спит. Собрали консилиум, добавили каких-то лекарств.
Пустынский навещал его ежедневно. Спустя немногим больше недели доложили, что больной проспал более полутора часов. И эта тема выпала из программы утренних конференций.
Примерно через месяц после его поступления я, как дежурный врач, делала обычный вечерний обход.
И тут я его увидела впервые. Он был адекватен, правильно отвечал на вопросы. К этому времени он уже спал по три часа за ночь и жалоб не предъявлял. Очень удивился моему немецкому языку. Ему явно захотелось поговорить с русским доктором. Начал рассказ о себе скороговоркой, торопясь, с постепенно нарастающим волнением. Ему 35 лет, он инженер, женат, имеет сына, о семье ничего не знает, на войне более 4 лет, в плен попал под Сталинградом. Это слово он произнес очень четко, без акцента.
Я прервала его, сказав, что должна продолжать обход, пообещала непременно зайти на днях, чтобы дослушать его рассказ. И ушла.