Къ столу подошло человѣкъ пять такихъ же оборванцевъ.
— Напалъ Прошка на купца и его деньгами распоряжается! — засмѣялся какой то мужикъ, покуривая въ уголкѣ трубку.
— Я вижу купца хорошаго, — отвѣчалъ Прошка, — онъ не пожалѣетъ рубля на нашу артель, а мы его пѣсней потѣшимъ. Полно, купецъ, плакать, выкушай!
Парень налилъ стаканъ водки и поднесъ Ивану Анемподистовичу.
Тотъ взялъ стаканъ и разомъ опрокинулъ его въ ротъ. Огнемъ прошло по жиламъ крѣпкое кабацкое зелье и ударило въ голову.
— Люблю молодца за обычай! — весело крикнулъ парень и наполнилъ стаканъ виномъ.
Иванъ Анемподистовичъ пилъ вообще очень мало и два, три стакана кабацкаго вина повлiяли на него. Онъ замѣтно охмѣлѣлъ, а такъ какъ это состояніе у добродушныхъ, слабохарактерныхъ людей выражается обыкновенно слезами и жалобами, то Иванъ Анемподистовичъ заплакалъ, тѣмъ болѣе, что нервы его были измучены и потрясены. Опустивъ голову на грудь, онъ тихо плакалъ. Новый пріятель его Прошка и еще четыре оборванца, присосѣдившіеся къ даровому угощенію, съ участіемъ смотрѣли на него, понимая, что это не просто загулявшій купецъ, то плачущій, то буянъ, а настоящій „горюнъ“, надъ которымъ стряслась какая-нибудь бѣда. И Прошка, и его товарищи, несмотря на то, что были кабацкими гуляками, принадлежали къ той безпардонной „голи“, „голытьбѣ“, которой и теперь много, были не чужды къ горю ближняго, особенно если этотъ ближній умѣлъ расположить къ себѣ ласковымъ словомъ, участливымъ отношеніемъ. Понимала чужое горе и сочувствовала ему эта „голытьба“ и потому еще, что сама то она видала очень много горя.
— Полно плакать, купецъ, полно горевать! — обратился къ Латухину Прошка.
— Какъ же мнѣ не плакать то, милый человѣкъ? — проговорилъ Латухинъ, вытирая слезы рукавомъ. — Горе у меня великое, сведетъ меня то горе въ сырую землю!
— Что же за горе такое, купецъ? Ты разскажи, такъ тебѣ легче будетъ. Выпей вотъ еще стаканчикъ и разскажи, подѣлись своимъ горемъ то съ нами безпардонными, коли ужъ ты не погнушался нами. Выпей, купецъ. Извини ужъ, что мы „твоимъ же добромъ тебѣ же челомъ“, своего то нѣтъ.
— Пить я больше не буду, нехорошо, голова болитъ съ вина то, — отвѣтилъ Иванъ Анемподистовичъ. — Мнѣ и такъ тяжело да нудно.
Онъ облокотился о столъ и, не переставая плакать, началъ говорить о своемъ горѣ. Не только Прошка и его товарищи, а и прочіе „гости“ и самъ цѣловальникъ Митричъ съ любопытствомъ слушали его. Какой то мужикъ, громаднаго роста, богатырски сложенный и одѣтый лучше другихъ, слушалъ издали, сидя за столикомъ и покуривая трубку. Когда разсказъ выпившаго Ивана Анемподистовича подходилъ уже къ концу, великанъ поднялся со своего мѣста, подошелъ поближе и слушалъ стоя.