Иванъ Анемподистовичъ кончилъ и зарыдалъ, схвативъ себя за волосы.
— Погибъ я, братцы, пропалъ! — воскликнулъ онъ. — Не жить мнѣ безъ голубки моей! Одно теперь осталось мнѣ — надѣть камень на шею, выбрать омутъ въ Москва-рѣкѣ поглубже, да и бултыхнуться туда, погубить свою душу грѣшную... Не выдержать мнѣ горюшка моего, не перенести!
— Чѣмъ самому въ омутъ лѣзть, такъ лучше свово ворога туда ссунуть, — густымъ басомъ проговорилъ великанъ, не произносившій до сихъ поръ ни слова.
Всѣ оглянулись на него.
— Ишь, даже дядя Игнатъ заговорилъ! — замѣтилъ кто-то.
— Да какъ же не заговорить, коли человѣка такъ обидѣли? — отозвался великанъ. — Раззорили, душу вынули. Мы, сѣрые люди, ломаные, съ колыбели къ горю то привычны, корой словно ель столѣтняя сердце то наше обросло, а и то больно, ежели жену, невѣсту отымутъ, близкаго человѣка оторвутъ, а онъ, вишь, какой, онъ человѣкъ хлибкій, балованный, ему тяжелѣй нашего. Эхъ, не плачь, купецъ, а лучше дѣло дѣлай!
Великанъ подошелъ къ столу, смахнулъ рукой со скамьи какого то парня, какъ кошку смахиваютъ, и сѣлъ напротивъ Ивана Анемнодистовича.
— Хочешь, помогу тебѣ, купецъ?
Иванъ Анемподистовичъ съ удивленіемъ взглянулъ на великана.
— Ты?
— Да, я.
— Какимъ же манеромъ?
Великанъ оглянулся кругомъ.
— Лишнія бревна тутъ есть, — замѣтилъ онъ, — не все говорить можно. Погоди малость, купецъ. Скоро чужаки то уйдутъ отсюда, такъ я съ тобой побесѣдую, а пока выпей, а ребята тебѣ пѣсню споютъ. И я пѣсню то послушаю; люблю я пѣсни хорошія.
— Знать, cталовѣрскія то въ скиту надоѣли, дядя Игнатъ? — со смѣхомъ спросилъ Прошка.
— Надоѣли и то, — добродушно усмѣхнулся дядя Игнатъ. — Хорошіе люди сталовѣры, душевные, угостительные, богомольцы, а вотъ на счетъ пѣсенъ строги, не любятъ, пуще же всего табаку не любятъ, страсть! А мнѣ безъ трубки прямо не жить. Ты, купецъ, не по старой вѣрѣ?
— Батюшка покойный былъ по Рогожскому кладбищу , а мы, почтенный, со всячиной, обмірщились почти.
— А все же, стало быть, есть старинка то: отъ табачку мово рыло воротишь.
— У тебя и табакъ больно ѣдкій, дядя Игнатъ, — замѣтилъ Прошка.
Игнатъ вмѣсто отвѣта крѣпко затянулся и выпустилъ клубъ дыма, отвернувшись отъ Ивана Анемнодистовича.
Посрединѣ кабака собирался между тѣмъ и импровизированный хоръ. Появились откуда то двѣ балалайки, бубенъ. Прошка всталъ впереди расположившихся полукругомъ пѣсенниковъ и запѣлъ хоровую „протяжную“ пѣсню. Это была тоскливая, за душу хватающая пѣсня, сложенная горе-горькимъ обездоленнымъ людомъ. Иванъ Анемподистовичъ, заслышавъ ее, снова заплакалъ.