— Успѣю, батюшка, — отвѣчалъ сынъ на просьбы отца „вступить въ законъ“. — Время не ушло.
— Избалуешься, Иванъ, вотъ чего я боюсь, — говорилъ на это отецъ. — Человѣку едину быти не подобаетъ.
— Я и не закаиваюсь, батюшка, жениться, а только подождать хочу, ну, а на счетъ баловства вы не извольте безпокоиться; кажись, я на такого не похожъ.
Отецъ особенно не настаивалъ, да такъ и умеръ, не дождавшись женитьбы сына. Годъ послѣ смерти отца надо было выждать, потомъ невѣсты подходящей какъ-то не было и Иванъ Анемподистовичъ остался холостымъ до двадцати пяти лѣтъ, что въ тогдашнемъ купеческомъ быту было рѣдкостью.
Годъ тому назадъ онъ совсѣмъ было рѣшилъ „принять законъ“ и старушка мать засылала уже сваху въ одно семейство, гдѣ была подходящая невѣста, какъ вдругъ Иванъ Анемподистовичъ уперся и объявилъ, что жениться пока не желаетъ. Причиной такого измѣненія рѣшенія была любовь.
Какъ-то по веснѣ сидѣлъ Иванъ Анемподистовичъ въ своей лавкѣ и почитывалъ отъ нечего дѣлать академическій календарь, — время было глухое, дворянство все разъѣхалось по вотчинамъ, а купечество отпировало свадьбы и готовилось понемногу въ Макарьевскую ярмарку. Старикъ-прикащикъ дремалъ въ глубинѣ лавки за кипами товара, а мальчикъ-подростокъ, больше по привычкѣ, чѣмъ по необходимости, „зазывалъ“, стоя у лавки, рѣдкихъ прохожихъ, выкликивая звонкимъ голосомъ товары и ихъ достоинства.
— Драдедамъ[2] у васъ есть? — прозвенѣлъ серебрянымъ колокольчикомъ свѣжій, молодой женскій голосъ у лавки.
— Есть-съ, мадамъ, есть-съ, пожалуйте въ лавку-съ, первый сортъ отпустимъ, у насъ покупали.
Иванъ Анемподистовичъ замѣтилъ пальцемъ читаемое мѣсто и поднялъ голову. Передъ нимъ стояла дѣвушка лѣтъ девятнадцти въ розовомъ холстинковомъ платьѣ, въ сѣромъ бурнусикѣ[3] и съ бѣлымъ шелковымъ платочкомъ на головѣ, изъ подъ котораго такъ и рвались, такъ и бѣжали черные, какъ смоль, вьющіеся и мягкіе, какъ шелкъ, волосы. Смуглое личико дѣвушки было нѣжно, какъ персикъ, яркій румянецъ горѣлъ на щекахъ, изъ подъ длинныхъ черныхъ рѣсницъ смотрѣли глаза черные, ласковые, мягкіе, какъ бархатъ; румяныя губки чуть-чуть улыбались.
— Есть у васъ драдедамъ? — спросила дѣвушка у Латухина, подходя къ прилавку.
Молодой купецъ уперся руками въ прилавокъ, наклонился немного впередъ, да такъ и замеръ. Никогда еще не видалъ онъ личика болѣе милаго, очей болѣе ласковыхъ, стана болѣе стройнаго и гибкаго. Бывали у него въ лавкѣ и барышни, и купеческія дочери, видалъ онъ въ Москвѣ много хорошенькихъ, но такой не видалъ. Передъ важными барынями и барышнями, которыя едва удостоивали своимъ вниманіемъ низко кланяющагося купца, онъ робѣлъ, конфузился; купчихи большею частію были очень грузны, неповоротливы и тоже или важничали, или робѣли, а эта такъ просто говорила, такъ ласково и привѣтливо смотрѣла, такъ непринужденно облокотилась одною рукою на прилавокъ, а другою играла кончиками платка. Ручки у нея были хорошенькія, бѣленькія; на мизинцѣ лѣвой она носила серебряное колечко съ бирюзой.