И вотъ, устроивъ себѣ проводы съ шумомъ и трескомъ, Черемисовъ поѣхалъ къ Павлу Борисовичу. Очнулся онъ послѣ проводовъ на послѣдней кормежкѣ, умылся, выпилъ рому и свѣжій, надушеный, выбритый, съ грохотомъ бубенцовъ и колокольчика, влетѣлъ на ямской тройкѣ въ усадьбу Скосырева.
Бывало, Черемисова встрѣчали во дворѣ псари въ фантастическихъ костюмахъ, охотники, различные приживальщики, а въ комнатахъ то и дѣло показывались сѣнныя дѣвушки, пѣвицы хора, одна лучше другой, опять — охотники и приживальщики, казачки. Ничего подобнаго не было теперь. На чисто выметенномъ и посыпанномъ по снѣгу пескомъ дворѣ Черемисовъ не встрѣтилъ никого, только у воротъ стоялъ, какъ часовой, благообразный дворовый въ сѣромъ армякѣ съ зеленымъ воротникомъ и въ какой-то полуформенной шапкѣ. Ворота были заперты, и человѣкъ этотъ, отворяя ихъ, спросилъ у Черемисова:
— Къ барину изволили пожаловать?
— Да. А что?
— Звонкомъ доложить надо, сударь, а вы пожалуйте налѣво къ крыльцу. Если-бъ пожаловали къ управителю, такъ надо направо къ конторѣ, и я позвонилъ бы вотъ въ этотъ колокольчикъ.
— Шутъ знаетъ, что такое! — проговорилъ Черемисовъ. — Шлагбаумъ какой-то!
— У насъ, сударь, порядки строгіе.
Человѣкъ дернулъ за ручку, прикрѣпленную къ длинной проволокѣ, и гдѣ то вдали прозвенѣлъ колокольчикъ.
Вѣроятно, на звонъ этого колокольчика и вышелъ на подъѣздъ ливрейный лакей. Онъ помогъ выйти Черемисову изъ саней и провелъ его въ большія, свѣтлыя сѣни съ полированною дубовою мебелью, съ ковромъ, идущимъ широкою дорожкой на лѣстницу, съ двумя кафельными печами. Ввелъ и дернулъ за красный съ нитью шнурокъ. Опять раздался звонокъ, и съ лѣстницы сбѣжалъ другой лакей, во фракѣ уже и чулкахъ. Этотъ повелъ Черемисова въ верхъ и, доведя до пріемной, большой комнаты съ зеленою кожаною мебелью и со множествомъ зеркалъ, сказалъ:
— Я сейчасъ доложу Павлу Борисовичу. Дозвольте узнать вашу фамилію?
— Убирайся ты ко всѣмъ чертямъ! — крикнулъ ему Черемисовъ и пошелъ въ хорошо знакомый кабинетъ хозяина. — Что это у васъ тутъ за замокъ такой? Давно ли все это?
— Приказано такъ, сударь, мы должны повиноваться.
Лакей слегка пожалъ плечами и вздохнулъ.
Вздыхали очень многіе въ этомъ домѣ послѣ того, какъ въ немъ появилась Катерина Андреевна. Прошло вольное безмятежное житье, сытое и пьяное, кончился безпрерывный пиръ. Не такъ часто водили, положимъ, на конюшню, не каждый день свистали розги въ дѣвичьей и въ мезонинахъ, не травили различныхъ дурачковъ и шутовъ собаками, не обливали никого въ трескучій морозъ холодною водой на дворѣ, какъ это, бывало, водилось, но не было уже и безпросыпнаго пьянства, гульбы, сытой ѣды, пѣсенъ и музыки. Не существовало ужь и знаменитаго хора. Матрена завѣдывала погребами и кладовыми, а всѣ пѣвицы были посажены за работу. Однѣ плели кружева, другія шили барынѣ бѣлье, третьи вязали, четвертыя вышивали, одѣтыя уже не въ бархатные сарафаны, а въ однообразныя холстинковыя платья. Кормили дѣвушекъ попрежнему хорошо, но вина, фруктовъ, разносоловъ съ барскаго стола, какъ бывало, имъ не попадало. Наказывали ихъ рѣдко, но всѣ онѣ получали съ утра уроки до обѣда и не выполнившая этого урока не получала обѣда, какъ лѣнивая и недостойная. Не выполняла она урока, заданнаго на ужинъ, не получала и ужина. За упорную лѣнь, за неповиновеніе, за грубость старшей мастерицѣ, сажали въ холодную и темную комнату на хлѣбъ и на воду, а если неповиновеніе повторялось — наказывали жестоко, безъ пощады и ссылали въ дальнюю вотчину. Глафира была теперь полномочнымъ министромъ въ этомъ домѣ и ходила въ шумящихъ „матерчатыхъ“ платьяхъ, гордая и величавая. Ее звали Глафирой Авдѣевной и кланялись ей въ поясъ. Даже всесильный Шушеринъ, пріѣзжая изъ Москвы, здоровался съ ней „за ручку,“ называлъ по имени и отчеству и считалъ за честь кушать съ нею чай, привозя изъ Москвы гостинцы.