На табуретке таз. Подле бадья с водой.
Для чего вода?
Затхло в подвале. Смердит чем-то, тошную эту вонь не перешибает запах дезинфекции. Стены толщиной, поди, в сажень, окна подвала кирпичами заложены.
Куда же это я попал?
Рвался на войну, мечтал о геройстве парнишка. Спал и видел себя на войне. А такой подвал снился тебе?
За столом, покрытым сукном, двое военных и штатский. Наверное, судьи. Штатский покачивается вместе со стулом, перламутровым ножичком полирует ногти. Белесый, ровно вошь, сивые волосенки на пробор. Сосед его, костлявый, как кощей, офицер, роется в папках. Когда ему нужно прочитать из бумаг, подшитых в папки, он, щепотью сложив пальцы, снимает пенсне с узкого острого носа. Папки кощей передает другому офицеру, который быстро их просматривает, кладет стопкой. У этого офицера курчавая борода, широкие брови с рыжинкой и голый череп.
Баре… Баре-чистоплюи.
Ладно, чего уж, двум смертям не бывать! Руки в карманы сунул, плечи расправил и башмаком, деревянной колодкой арестантской, пристукиваю — во взоре невозмутимость.
Вошь белесая окрысился:
— Эй, ты, не забывайся, находишься в контрразведке.
Федька, эво достиг почестей. За что только почет, в толк не взять.
— Правду про вас говорят, что вы в душах читаете? — это я давлю форс. Пуговка расстегнута по вороту, тельняшку видать. Придуриваюсь по малости: лешего с меня возьмете, когда я в карцере стужен и то не околел.
— Посоветовавшись, — сказал наконец бородатый, — мы пришли к единому мнению: отправить тебя домой. Для домашних мер воздействия.
Я напустил блажь, будто бы без памяти перепугался. Обмер и трепещу:
— Н-не, не надо! Мамка шибко крутая. Отвозит ухватом за здорово живешь! Вы небось не такие. Небось белая кость, голубая кровь… — я подмигнул. — Бить будете с разговорами. Вам смерть горькая — без слов-то остаться.
Загавкали все разом:
— Вынь руки из карманов!
— Марш к столу! Бери карандаш и пиши, что продиктуем.
— Чего? — Голова у меня набок, рожа придурковатая. — Писать? Не умею. Контуженный ить, бонбой шарахнуло.
Тогда костлявый выхватил из папки листок:
— А это чье художество, каналья?
Мое. Мое письмишко. Я про него давно забыл. Да что оно мое, ты сперва докажи. Маме весточка: «Почтенная Ульяна Тимофеевна, а пишет вам сослуживец вашего сына, отважного красного орла, потому как вместе с ним геройски пораненные в плену…»
Вошь белесая перламутровый ножичек сложил, стал, позевывая, натягивать перчатки.
— Господа, где мой хлыст?
Щелкнули кнопки на запястье.
Бить будут, ясно.
И били. Свалят с ног, пинают, плетью хлещут.
Найдет на меня помраченье, водой окатят и сызнова принимаются: