— Кто тебе передал об агенте в банде Достовалова?
— Кто отнес письмо на почту?
То обещают, что домой отпустят, то сулят Мхи.
Меня на пушку брать? После карцера-то — под землю полторы сажени вглубь?
Цепляюсь за стену. Губы разбитые кровоточат. Не было ни в Раменье, ни близко в округе бар — напоследок да спознал белую-то кость!
Когда ваши к нашим попадают, их не бьют.
Плывут перед глазами, валятся стены и потолок, мельтешат брызги крови на полу.
— У нас сила не в кулаках. У нас сила верная!
* * *
Сани полозьями скрипели, сладко пахло на морозе конским потом, сбруей ременной. Забывшись в обмороке, что я и помню, так запах сбруи, клочок неба, мутного, предрассветного.
Где после был, что было после подвала, как в тумане потонуло…
Очнулся уж в камере-одиночке. Сводили в ванну. Жратвы нанесли: суп, жаркое, компот сладкий. Ел сперва через силу. На душе свербило: бьют и мытарят, так это полагается. Но если уход за тобой, кормят словно на убой — это с каких шишей? Кровать на пружинах, тюфяк мягкий, простыни и подушки — за что? Где я дал промашку? Одно утешало, что в двери очко для часового, на окне решетка, и полосатая арестантская роба выдана. По причине решетки и полосатых штанов я успокоился и корочкой тарелки зачистил.
Вместо полового солдат прислуживал, детина головой под потолок. Сгреб он порожнюю посуду на поднос: «О’кэй!» — и выложил пачку сигарет и зажигалку.
Двери на замок запер.
Когда замок и решетка, вполне утешительно. У каманов я, новое, стало быть, разнообразие.
Почиркал зажигалкой, огня добыл.
Папиросочка с духами —
Накуриться не могу.
Милка в новом сарафане —
Наглядеться не могу.
А чего? Ребра в контрразведке кулаками офицерскими прощупаны, глаз синяком заплыл, но раньше смерти помирать — это-то с каких шишей?
Завалился я на коечку. При добром расположении духа сладко спится.
Проснулся — по камере расхаживает каман. Бритый-стриженый. Трубка в зубах. Френч с накладными карманами на нем и ботинки с крагами.
— Извини, что разбудил тебя.
По-русски шпарит. Ладно, намотаем на ус.
Солдат принес умыться. На стуле одежда приготовлена. Пиджак суконный, брюки, жилетка: троечка, поди, во сто рублей.
Камана я узнал. По Раменью. По вечеру с красными бантами. Пуд-Деревянный на крыльце трактира: «Неумытые мы! Полоротые! А не брезгает нами Европа!» Саночки вылетают из ворот… Сказать ему разве: «Со свиданьицем, ваше степенство»? Погожу, ладно. Виду не подам. Поди с налету разбери, кто он.
— Это тебе, — трубкой указал каман на костюм.
— Нет, в робе вольготней.
Хохотал он взахлеб, когда дошло, что я пижаму принял за одежду каторжника.