Напрасно я его уговаривала, что тороплюсь и времени нет, батюшка твердил:
— Наутре, отроковица… Наутре!
Перетрусил. Взгляд прячет, голова трясется.
Вдруг на улице заскрипел снег, послышался говор.
Отец Павел ахнул:
— Застанут с тобой, пропаду, вояка ты в сарафане!
По двери забарабанили прикладом. Куда мне деться?
В алтарь женскому полу вход запрещен. Запрещен? Да нипочем мне давно запреты, раз я воин в сарафане.
— Куда? — остолбенел батюшка. — Храм осквернять, кромешница?
В алтаре чем-то едким пахнет. Нюхательный табак! Ей-ей чихну!
Раскатисто, с угрозой загремели под сводами шаги, послышалась чужая, отрывистая речь.
— Здесь она, — сипел за стеной голос Сени-Потихони. — В гумне лыжи спрятала. К Ульяниной избе сперва наведывалась. Федька, сын ейный, подросток, у красных. Докладывал вам, благодетель вы наш, что умерла Ульяна в испанку и детишки обои тоже. Сижу это я у окна. Гражданскую тишину соблюдаю. Бежит… Гришкино отродье! Потому как лошадь обещана, бдим порядок в селе неукоснительно.
Басом бухал отец Павел:
— Орясина, в храм заперся и солдат с ружьями навел? Истинный бог, прокляну!
— Молчал бы, батюшка. Не поглядим на рясу, дадим укорот, раз против властей.
— Окстись! Я-то супротив властей? — бухал отец Павел. — А кто молебны служит? Причастия лишу, орясина. Ей-ей, прокляну.
Кто-то третий оборвал их перепалку:
— В церкви скандал… Как вы, русские, однако, невыдержанны!
Я содрогнулась. Стало душно, стало зябко.
Узнаю… Голос узнаю из-за стены. Наречье чужое узнаю: слова произносятся твердо, буква по букве, и с пришептыванием, будто сквозь зубы.
Звено к звену смыкалась цепь. Мартовский день семнадцатого года. Притча на уроке о Иове. Отец Павел, пославший меня раздобыться нюхательным табаком у Пуда Деревянного…
Он там был — на «хозяйском верху»!
Полотенца на нашем крылечке. Кожаная фуражка Пахолкова, мелькнувшая среди берез. И засада в Темной Рамени, и белый ветер: «Иди, прохлаждайся, Чернявушка»…
Сомкнулась цепь — звено к звену.
Дорого дается прозрение. То самое, когда все встает на свои места. Того дороже запоздалое прозрение.
Почему я раньше его не узнала, когда босую по снегу гонял, и в спину наган: «На свежу голову лючче думай»? Затмение на меня, что ли, пало?
Он… Зенки пусты, сычьи… Он!
— Мое дело — проповедь слова божьего. К мирскому не причастен, — уступчивее препирался отец Павел. — Кто вошел и не вышел, я не слежу.
В ушах невесть откуда взялась у меня считалка:
Перводан, другодан.
На четыре угадан…
Ага, считались. На перемене. Под липами. Было, считались. С простуженных сосулек капало, на ветках прыгала белощекая синица. Было-было! Очень давно. Давным-давно. Тыщу лет назад.