Побродить, что ли, по лужам, за бабочками погоняться?
Бабка-липка, высуни булавку.
Дам тебе помадку!
Лужи люблю. Обожаю, и все тут. Вода теплая. Босым ногам от мокрой травы приятно и щекотно, пальцы сами вверх задираются. Попадешь в грязь, она словно масленая. Нагребешь грязи ладонями, вымажешь ноги до колен, подсохнет на ветру — и чем не чулки?
Поднялся с луга кулик на косых крыльях, завел плаксиво: «Трава-трава-трава».
На Вагу он полетел? На Двину?
От Раменья до Двины напрямую верст тридцать либо сорок пять — кто что скажет. Без дорог идти, по сосновому бору. Тропами, просеками. Мимо Тимохиных путиков, мимо озера Лешачьего, через Темную Рамень. К слову я рассказываю про этот путь: кого загонишь в Темную Рамень? Непролазное ведь болото! И на Лешачье озеро бродит разве что дедко Тимоха. Прямо-то до губернии близко, да одна ворона прямо летает.
Двина — это уже губерния. Верст за полтораста по Двине и Архангельск. Железная дорога, морские корабли.
Я дальше Городка нигде не бывала, на пароходе не ездила, на поезде — подавно.
Наезжусь еще!
Берут меня в гимназию. Как дочь героя войны.
Бегу я тропкой, сдернула с головы платок и размахиваю. Я ловкая скот искать. Леса не боюсь. Ничего не боюсь. Ну-ка, в гимназию пойду, отчаянная! Викентий Пудиевич выхлопотал.
Отец жив. Ранен, лежит в госпитале, но жив… Жив! Меня с осени зачисляют в гимназию. У Викентия Пудиевича была в кабинете; кому хода нет, а я была. Счастливая я, вот и все.
Все мне в радость: березы с грачиными гнездами, лужи, лес, перепаханная копытами коров тропка, и земляника в траве, и бряканье ботал из-за хвойной стены.
Ей-ей, вызрела земляника в зеленом куточке на пригревине! Одна ягода в рот, другая, красная, сочная, — в горсть. Маме принесу, пусть порадуется ягодке-первинке.
Наклонилась, собираю землянику. Мох белый, боровой. Гвоздика алая. Кузнечики стрекочут. Воздух в куточке лесном застоялся — густой, медовый. От хвои сосен воздух зелен, сдобрен запахами смолы, муравейников. Чуть-чуть горчит в нем душок сомлевшей на солнце травы, чуть-чуть он влажен, но в самую меру… Хорошо-то как! Жить на свете хорошо: каждый бы цветик поцеловала.
Расклонилась я спине дать отдохнуть — на-ко, Федька! Подкараулил гимназистку, лягуш у него, поди, в подоле-то рубахи…
Наверное, я ойкнула. Федя поднял голову.
Ревьмя ревет Ноготь-Коготь — это ли не диво? Сидит под кустом и плачет.
— Что уставилась? Ступай, куда идешь.
Ломает он прутик: отломит от прутика и за плечо бросит. Отломит и бросит.
— На тятю извещенье…
— Убит! — ахнула я.
Федя не мог слова вымолвить, только вздохнул судорожно.