— И не заметила, как подружка мужа увела?
— Я ничего не знаю про их отношения, — чистейшая правда. Не хотела никогда знать подробности. Они только бы вбили еще один ножик в и так израненное сердце, — до они стали близки, после…Я даже не знаю, что сподвигло мужа развестись со мной, — и это тоже истинная правда. Хотя вот здесь я привираю. Одну из причин я знаю точно.
— Темнишь ты все, Вероничка. Что-то еще было, — Стас откидывается на спинку дивана и пристально смотрит мне в глаза. Молчу. Слишком уж Стас наблюдательный.
— Когда о третьем ребенке этот придурок сказал, ты побледнела сильно. Значит, дело в детях.
— Ты разведпрактику случайно не в гестапо проходил, а? — говорю зло. Стас не обращает внимания на эту реплику.
— Значит, дело в детях…
— В детях, твою мать, только отстань… — финиш. Надо бы заплакать и закончить допрос раньше времени. Мужчины теряются, когда женщина плачет, или злятся. Это бы спасло меня от дальнейших расспросов. Но не могу плакать. Не могу даже с помощью водки. Слез уже нет, осталась только боль. Она напоминает о себе иногда, будто покалывает остренькой иголочкой. Жизнь идет, а она нет-нет да кольнет неожиданно и неприятно.
Если меня спросят товарищ мормоны (а сектанты любят лезть в душу и копаться в твоей жизни, им только подавай), был ли у меня в жизни день, сравнимый с днем распятия Христа, я уверенно отвечу, что был, и даже не посмотрю на их удивленные лица и не услышу испуганных шиканий: «Не богохульствуй!». Я вспомню только один день. Нет, не тот, когда муж бросил мне в лицо, что подготовил все документы для развода. Не тот, когда мои родители, ничего не поняв и не захотев разобраться, почти отреклись от меня из-за этого развода. И не тот, когда я узнала о Коле и Кате. И не тысячи-тысячи других дней. Только один.
Я вспомню день, нет, лишь утро одного дня, когда я шла по длинному больничному коридору, чтобы в конце его у меня навсегда отняли неродившегося ребенка.
Он у мер несколько недель назад, и ему было совсем не больно, когда хирург по частям вынимал его крошечное, в несколько сантиметров, тельце. Зато моя боль затопила темными водами Эверест, и так и осталась стоять неподвижно в глубинах души, не растеряв ни капли. А дальше наступило полное одиночество.
— Мой ребенок умер, — это говорить мне не больно, я столько раз фразу повторила в свое время, что не вдумываюсь в слова, — замершая беременность.
— Понял, — говорит внезапно побледневший Стас. Ничего он не понял.
— Почитаешь в интернете, если интересно, — не буду объяснять. И так все ясно. Смерть — это всегда смерть. А подробности уже вторичны.