Можно только неба кусок, можно только сны…
Ее выводили из прогулочной камеры под предлогом недозволенного поведения. Я быстро выбил деревяшку из окошечка для очистки тюремного дворика от снега и кинул хлебный мякиш через трехметровую стену. Охранник ринулся смот реть, что я бросил. Я упал на цементный пол. Лена прижалась к стене и сделала вид, что у нее расстегнулась юбка…
Мой адрес и телефон отобрал у Лены полковник Петренко. Он ворвался в мою камеру несколько взбудораженный: «Вы что это тут, еще и переписку намерились затеять!» – «Гражданин начальник, в тюрьме пресекать переписку – это уж ваша задача. Как попал мой бывший адрес и телефон в руки прекрасной Елены, я вам сказать отказываюсь. И поверьте мне на слово – я даже знаю во всех тонкостях и тонах и лицо ее, и белье. Вы полагаете, что это только ваша привилегия – разглядывать лица и белье дам, случайно попавших под карающую десницу наших светлых органов?» – «В моей тюрьме никого, кроме своего сокамерника, видеть невозможно», – недоумевал Петренко. Полковник не применил никаких карательных санкций, кроме лишения ларька… На следующий день мне отстучала в стенку Лена: «Мы выбросили колбасу в окно. Скажите, что из вашей камеры упала». – «Да на черта мне ваша колбаса!» – возмущался я. – «Мы ее все равно назад не возьмем. Тебя ларька лишили из-за меня, я знаю», – настаивала Лена. – «Не пропадать же добру», – заметил мой сокамерник и тут же принялся колотить в дверь и орать, что колбаса, мол, на окошечке лежала и упала. Все это происходило еще в шестьдесят седьмом году. Мне было девятнадцать лет. Прошло немногим больше года, привозят опять меня в Лефортовский централ, конвой начинает меня раздевать и орать как можно громче. Я им говорю: «Что, не узнали?» – «Так ты тот самый поэт!» Спрашиваю у одного из охранников, где Лена. «Какая еще Лена?» – не понимает. – «Ну валюту ей приписали, парень у нее был из арабских студентов». – «Много тут таких сидит!» – отвечает. А я все выпытываю: «Ну как же не помнишь! Белье у нее такое синенькое, в кружевах». Белье он вспомнил, поскольку по порядку каждые две минуты в глазок заглядывал, сразу сообразил: «Знаю, о ком говоришь, поэт. Ей двенадцать лет дали, а араба продержали месяц и освободили».
Завели меня в камеру. Нагрянул сам полковник Петренко. «Так, Делоне, теперь вам никакого спуску не будет! Опять к нам пожаловали! Мы братскую помощь Чехословакии оказываем, а вы опять со своей антисоветской мазней вылезаете!» Я ему говорю: «У вас в прошлый раз ко мне вопрос был насчет того, как я девушку Лену разглядеть ухитрился. Так у меня сейчас к вам встречный вопрос имеется: что это за дружба народов, если вы арабского студента выпустили, а девчонке двенадцать лет всучили! Угробили». Полковник Петренко захлопнул дверь моей камеры и больше с нравоучениями не приставал. Я думаю, ему самому от этой истории с Леной весьма тошно стало, по крайней мере, он перестал донимать меня вопросами, как я организовал свидание там, где свиданий нет и никогда не положено. А может, полковник Петренко был просто расистом, что не исключено… Вот и вся история, доктор, касательно сексопатологии. Вот и вся любовь, как говорится…