Валя ответила, просила рассказать про неизвестных ей художников и про загадочную встречу. С художниками было просто. Не будучи особым специалистом в области изобразительного искусства, я накрутил всякой отсебятины, впрочем, не переживал, потому как подумал, что если бы мои письма были даже опубликованы, то они бы выглядели шедеврами по сравнению с опусами советских знатоков в области «загнивающей буржуазной культуры» и «декадентства».
Хуже было с тайной встречей. Добро бы еще какой-нибудь Командор на пути Дон Жуана, а тут – советский ВОХР. Идея заключалась в том, что Соловей гарантирует неприкосновенность Вали на рабочем объекте, куда везут заключенных поутру. Ночью объект тоже охраняют, но охраняют его не слишком бдительно вольнонаемные сторожа. И пробраться туда можно. А Соловей все обеспечит. Чем я только не убеждал Валю – судьбой отчаянного Гогена, погибшего на островах от заморской заразы; героями Бальзака и прочих, которые ставили любовь даже выше революции. Но страх, вынесенный из тюрьмы, крепко держал ее…
Леха на своем объекте производил тем временем какие-то фантастические манипуляции. Подкупил вольного мастера, взял в свое распоряжение шестерых надежных мужиков и под видом восстановления треснувшего фундамента соорудил бункер, в котором был устроен столь хитроумный лаз, какой не снился и миллиардерам, скрывающим свои бриллианты. Отчаянная потаенная работа шла три недели и подходила к концу. Все эти три недели я сразу с работы бросался в туберкулезный барак Соловья и строчил письма Вале, скрываясь от ночных проверок и досмотров. Соловей переписывал мои тексты, аккуратно отмечая в записной книжке незнакомые ему слова, выражения, имена. Я накатал уже писем на два добрых романа. Но Соловей, хотя и почтительно относился к искусству, но не верил ни в его силу, ни в успех предприятия.
– Ну, поэт, закончил я работу над этим, как ты говоришь, пристанищем. Наверное, зря. Впрочем, какая разница, мне кирпича не жалко, да и ребята в моей бригаде отдохнули – никто над ними не стоял. Конечно, про этого Бальзака и Гогена всякая девка почитать не прочь, а рисковать – дур нет.
– Леха, искусство прошло много стадий – мифологию, романтизм, сюрреализм, соцреализм. Я всегда считал, что все это хорошо, но лучше всего – НЕ СОЦИАЛИСТИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ. У нас есть последний шанс.
Я быстро написал письмо.
«Валя, я понимаю, что мои письма тебе приятны. Но для меня наша переписка становится с каждым днем все тягостней. Могу сказать тебе откровенно, без игры в мученичество, – я болен туберкулезом и не знаю, увидишь ли ты меня свободным. Да и не только в этом дело. Я много раз видел смерть. И лучше многих изучил лагерь. Его закон так же прост, как и жесток. Если ты намерен выкарабкаться раньше назначенного срока, – ты просто подонок, если надеешься и мечтаешь о будущем, то ты – трус, человек сломленный. Чем меньше нелепых надежд в лагере, тем лучше для тебя. Поэтому либо мы встретимся с тобой через три дня, либо можешь считать это письмо последним…»