Леха скинул рукавицы и вывернул пустые карманы. То же самое проделал Гешка Безымянов и я.
– Так кто нарушает законы? – спросил Соловей.
Бакинца затрясло, как в лихорадке:
– Я не знал, Соловей, у меня ведь с собой ничего не было, я, правда, не знал, это подлянка! Я разберусь! Я ручаюсь, что Наждак завтра же извинится перед Савичевым!
Мы разошлись. Леха сказал мне и Гешке с издевкой:
– Вот никогда не думал, что СВП нам жизнь спасет.
На следующий день Наждак явился к бараку Соловья. Вызвали и меня, и Витьку Савичева. Как-то нелепо вертясь и отводя глаза в сторону, Наждак произнес свои извинения.
Витьке подходил срок освобождаться через два месяца. На прощанье он сказал нам с Лехой:
– Этой мрази я все равно никогда не прощу, на свободе сочтемся, если встречу. Но того, что вы для меня сделали, до смерти не забуду.
Зима этого очередного лагерного года была особо лютой и голодной. Режим все ужесточался. Месяцами в ларек не завозили махорки, и зона стонала без курева. Самым шустрым из блатных и то не удавалось накуриться вдоволь. Даже Леха Соловей, обычно раздававший папиросы царственным жестом, в те дни отвечал страждущим:
– Да что я, дочь миллионера ебу, что ли?
Однажды, вернувшись с рабочего объекта, Леха вызвал меня. Он едва не приплясывал от радости, что было на него никак не похоже:
– Смотри, какой грев нам с тобой передали!
Я увидел в тумбочке три бутылки коньяка и груду пачек папирос.
– Приезжал Витька Савичев, – пояснил Соловей, – исхитрился подкупить и шоферов, и конвой. Сказал, что устроился таксистом, женился и со здоровьем все в порядке.
* * *
Я как-то оговорился, что страшнее вшей и доносов в лагерной зоне ничего нет. В ту тяжкую зиму нагрянули на нас беды и похуже. В зоне появились крысы, настоящие, натуральные крысы величиной с кошку. Я раньше думал, что крысы ищут места поукромнее и посытнее, в подвалах бакалейных лавок, в трюмах кораблей. С чего бы это они вдруг оказались здесь, в нашем совсем оголодавшем лагере? И тут мне вдруг показалось, что я понял – крысы выходят из подполья только когда чувствуют, что человек бессилен им сопротивляться, потерял надежду и опускается на дно.
В один из этих дней на лагерном разводе я увидел, что у Соловья окровавлен и изуродован нос.
– Неужели Конопатый с дружками?
– Да нет, не эта шушерня. Проснулся ночью от дикой боли – серая хвостатая тварь мне нос дерет.
– Что же ты сделал? – похолодев, спросил я.
– Да что говорить! Ничего тяжелого под рукой нет, пришлось изловчиться и придушить.
Нашествие крыс довело лагерь до полного отчаяния. Днем мы по-прежнему работали на измор, ночами не спали. Начальство выдало нам несколько мышеловок, но крысы спокойно обходили их стороной. Мы дежурили у дверей и у щелей со швабрами и сапогами в руках, но это мало помогало. Все рвались работать в ночную смену. Так продолжалось месяца два. Потом крысы так же неожиданно исчезли, как и пришли. Лагерь с облегчением вздохнул, но ненадолго.