— Если вы беспокоитесь о состоянии ваших дорог или почтовых станций, дорогой барон, — уже чуть мягче сказал Эдмон, — то смею заверить — приобретенная мною для этого путешествия карета вполне рассчитана на подобные случаи. Если же вы опасаетесь, что мы можем подвергнуться нападению разбойников, то еще более решительно смею вас заверить, нигде, никогда, ни при каких обстоятельствах ни один разбойник не уходил от моего пистолета без существенного для себя ущерба. В большинстве случаев разбойники считали своей приятной обязанностью вытаскивать нашу карету из подготовленной для нас же ямы или грязи, и целовать нам с женой руки, получив после этого на «чай». Кажется, так называется это по-русски?
— Да, так, — подтвердил барон. — Но не получается ли, что вы прощали этих негодяев, дорогой граф? Это, как известно, не вполне согласуется с законностью.
Эдмон небрежно махнул рукой.
— Прощают преступников и почище, — ответил он со смесью горечи и насмешки.
И вероятно даже не особенно изощренный в тонкости ума губернатор псковской губернии сообразил, что имеется в данном случае в виду.
Гуренин еще более помог ему в этом.
— Европа широко осведомлена, что великий Пушкин погиб от руки иностранца. Естественно и похвально стремление иностранцев как бы возместить зло от преступления совершенного одним из них. Их поклонение гробу и памяти российского гения можно только приветствовать, барон!
На это Аддеркас возразить не нашелся ничего и только беспомощно в знак своего поражения в неравной схватке развел руками.
Граф Монте-Кристо и его спутники беспрепятственно продолжали свой путь к месту последнего успокоения Александра Пушкина.
Но барон Аддеркас был явно прав в своих опасениях. Чаще и чаще, чем дальше они ехали, «внутренность дома» становилась непригляднее. Все беднее, жальче, развалистее выглядели серые, ветхие, крытые соломой избы деревень, гнилее и ненадежнее мосты через овраги и речки, ухабистее и грязнее дороги, вливавшиеся в казенный тракт, тоже далеко были не блестящего вида.
Сама местность, впрочем, делалась все живописнее. Долины речек все более глубокие, поблескивали и синели еще не совсем спавшими после весеннего разлива водами. Холмы, вздымавшиеся над ними, как бы набухали, росли все выше, переходя почти что в горы и тем оправдывая те названия, которые все чаще произносили Гуренин и кучер кареты — опытный, точно знающий всю эту местность бородатый ямщик.
— Тригорское… Михайловское нагорье… Святые горы… — эти слова то и дело мелькали в их разговоре.
Вот появились на высоком горизонте, вырисовываясь на серо-голубом фоне неба, характерные славяно-византийские купола тусклой бедноватой позолоты.