Эдмон одобрительно кивнул.
— Ты, милая Гайде, обладаешь драгоценным для твоего восточного происхождения даром: четко, ясно и вместе с тем образно высказывать то, что и самому мне приходит в голову… Муж сестры убитого им человека…
— Бель-сер… — поправила Гайде. — Крохотное отличие.
— Крохотное, — согласился Эдмон. — Однако все-таки один из близких по нашим понятиям родственников… может же в самом деле ощутить всю чудовищность им содеянного. Может и произойти в нем такой перелом.
— Это было бы неплохо, — Гайде кивнула. — Если бы не моя беспредельная преданность вам, мой друг-повелитель, я, пожалуй, могла бы и взбунтоваться. Нас все время подгоняет как будто суровый властный ветер — вперед, вперед, вперед! Мы сами как бы подвергнуты какому-то наказанию: все время кого-то искать, кого-то преследовать… Вполне готова одобрить и поддержать твою расправу, милый Эдмон, с этим Дантесом номер два, если он остался негодяем. Но если он вдруг проявил бы признаки улучшения, исправления, перемены, может быть, и не следовало бы оставаться беспощадным в его отношении?
— Мой план не догма, от которой нельзя отступать ни на йоту, милая Гайде, — хмуро усмехнулся Эдмон. — Ведь я вообще не имею никакого представления об этом злополучном человеке… Даже мельком, издали не приходилось мне его пока видеть.
— Твердокаменная предвзятость чужда мне, как ты знаешь, Гайде! — продолжал он. — И действительно, если я увижу в этом человеке черты и признаки того, о чем ты говоришь, я постараюсь пересмотреть и возможно видоизменить в чем-то свой план… Он не останется без наказания, этот типичный представитель авантюризма, наследник проходимцев, которым кишел прошлый горестный век до самой великой революции. Даже и в ее огневой поток ухитрились влиться не тонущие и не сгорающие оппортунисты, искатели удобной, незатруднительной наживы, просто искатели приключений… Даже великий Наполеон, перед которым я почти преклонялся до посещения Москвы, был не чужд этого авантюризма… Москва, представшая передо мной во всем великолепии своего национального достоинства, своей колоритной самобытности, гордости и непокорности, заставила меня как-то по-иному задуматься и над притязаниями Наполеона. Ради чего, в самом деле, вверг он сотни тысяч моих соотечественников и родственников в этот бессмысленный и роковой поход? Только ради того, чтобы прибавить к своему лавровому венку Цезаря еще одну веточку и наделать еще несколько десятков новых, самодельных, никому не нужных герцогов, графов, баронов?
Гайде улыбнулась:
— Эдмон, ты забываешь, что и ты граф из новых…